Один. Сто ночей с читателем

– Выбран же не Чапаев из романа Фурманова (я, кстати, не думаю, что Пелевин его читал), а выбран Чапаев из анекдотов. Он – действительно гениальное средоточие народных добродетелей, такого народного буддизма. Замечательный Евгений Марголит обосновал в своё время, что и сам фильм «Чапаев» – это сборище анекдотов, он построен по такому новеллистически-ироническому принципу, в отличие от романа. И, конечно, это фольклорный жанр абсолютно.

– Перечитывая роман Мамлеева «Шатуны», наткнулась на такую фразу: «Ведь правда, самая ненавистная в жизни вещь – это счастье?.. Люди должны объявить поход против счастья».

– Эта мысль была популярной в семидесятые годы. Я не провожу никаких параллелей между «Шатунами», например, и Кавериным, но если вы прочтёте каверинский «Летящий почерк», который я считаю его лучшей повестью, самой глубокой и самой неоднозначной… Там дед Платон Платонович говорит своему внуку – очень правильному, очень доброму, очень счастливому мальчику, – он ему говорит: «Бойся счастья. Счастье спрямляет жизнь». Это интересная мысль, а особенно от старика Каверина, который прожил жизнь внешне счастливую, но внутренне страшно трагическую, если почитать «Эпилог». Поздние каверинские повести – «Загадка», «Разгадка», «Верлиока», «Двойной портрет», «Косой дождь» – как-то прошли мимо внимания критики. Ну, написал и написал, старик и старик, патриарх и патриарх. И сказки его – глубочайшие, серьёзнейшие его сказки, которые он мечтал писать с детства, а написал, только раскрепостившись в старости, – они совершенно не интерпретированы, а на них выросли многие хорошие писатели (вот Ксюша Букша в том числе, мы как-то обсуждали с ней). «Верлиока» – вообще великая книга.

Вы прочитайте «Летящий почерк». Это почти забытая вещь про мальчика счастливого. Он любит свою Марину, он добрый, он всем помогает. Но когда это читаешь, закрадывается какое-то дурное чувство. На фоне его судьбы его дедушка – по всем параметрам абсолютный лузер, который всю жизнь любил одну женщину и с ней мысленно разговаривал, а видел её одну неделю в молодости и два часа в старости, – на фоне этого счастливого мальчика он кажется абсолютно проигравшим. Но вот эти слова – «счастье спрямляет жизнь» – это неглупые слова. Хотя я-то как раз за то, чтобы быть счастливым.

В зрительском голосовании с огромным отрывом, к моему изумлению, победили и не Бродский, и не Высоцкий, и уж подавно не Рождественский, а Трифонов.

Трифонов мне представляется, если говорить об инкарнациях, такой странной инкарнацией Чехова, потому что он преодолел, как и Чехов, себя раннего и открыл новый способ писания прозы. Чеховские рассказы лишены фабулы. Возьмите, например, «Архиерея» – это музыкальное чередование нескольких мотивов, которые в результате дают читателю не мысль, а состояние, ощущение. Вот нечто подобное делает Трифонов. Он не мыслит, он не мыслитель. Хотя у него есть и мысли напряжённые, и интереснейшие историософские наблюдения, и прекрасная документальная повесть об отце «Отблеск костра». Но Трифонов не даёт рецептов, не ставит диагнозов и не предлагает формул. Трифонов вызывает ощущение – как в рассказе «Самый маленький город», где передано страшно, остро переживаемое чувство смерти. Или как в рассказе «Игры в сумерках», который я вслед за Жолковским считаю эталонной русской новеллой, где из чередования некоторых мотивов и умолчаний получается потрясающая картина хрупкости, бренности жизни, страшной исторической смены. Вообще главная тема Трифонова – история и то, что она оставляет от человека. Главный вопрос Трифонова: что остаётся?

И главный рассказ Трифонова, который я люблю соотносить с аксёновской «Победой», – это почти одновременно, год спустя написанный «Победитель». Дело в том, что концепция победы в этом рассказе пересматривается. По Трифонову победил тот, кто выжил. Кстати говоря, мне сейчас пришла в голову неожиданная мысль: почему не любят читать Разгона, Солженицына, Петкевич и других? Ну, Шаламова – особенно. Один крупный поэт мне говорил: «Нельзя читать писателя с отмороженными мозгами!» Тут есть ещё элемент такого врождённого недоверия к выжившим. Тадеуш Боровский – автор «Прощания с Марией» и «У нас в Аушвице…» – сказал: «Кто выжили – все предали». Это такой императив: нельзя выжить и не предать. Поэтому мемуарам спасшихся не верят. Поэтому с таким сладострастием распространяют ложь о том, что Солженицын был стукачом под псевдонимом Ветров. «Раз они выжили – значит, они сами предали» – есть такая мерзкая точка зрения, особенно мерзкая у тех, кто не сидел. Потому что у сидельцев её понять можно, у других – нет.