Один. Сто ночей с читателем

– Марсель Паньоль («Воспоминания детства», в русском переводе – «Детство Марселя») был одним из любимых писателей моего детства. Нам же в школе надо было обязательно вести дневник читателя, и там писать название, о чём книга и чему книга учит. Я не мог ничего написать про Паньоля, кроме того, что он учит чувству юмора. Ну, научить чувству юмора нельзя. Я затрудняюсь сказать, чему учит Паньоль, но я помню, как я над ним хохотал и как меня – в общем, не самого счастливого советского школьника – эти книги поднимали в воздух, как они меня заставляли летать, парить, как это было весело!

Что касается «Сандро из Чегема». Это очень сложная книга. Говорить о ней вот так запросто, что она добрая, светлая, что она носитель каких-то замечательных новых начал… Понимаете, мне кажется, что там важный сдвиг в изображении героя. Дядя Сандро – это тот народный герой, появление которого знаменует собой определённый кризис народа. Это и не вождь, и не бог, и не царь, и не герой, не правдоискатель. Это опять-таки плут, но при этом плут довольно эгоцентричный. Там же, помните, с особой нежностью упоминается жировая складочка у него на затылке, которая возникла от бесчисленных застолий: он запрокидывает голову, когда пьёт из рога, и у него образовалась такая «мозоль тамады». То, что дядя Сандро стал главным героем эпохи, и то, что этот роман написан именно в семидесятые – это не столько здравый инстинкт и здравомыслие народа, сколько довольно печальный диагноз, диагноз того, о чём впоследствии в «Ловле карасей» заговорил Астафьев. Это было правильное предупреждение, оно многими было услышано. И не случайно последние фразы этого романа: «Так закончилось наше последнее путешествие в Чегем. И теперь мы о нём не скоро вспомним, а если и вспомним, навряд ли заговорим». И действительно, на этом – на «Сандро из Чегема» – как-то романы о душе народа иссякли. Последней попыткой была повесть того же Искандера «Софичка». А дальше что-то случилось очень печальное…

– Что символизирует вопрос Холдена Колфилда об утках?

– Если вы помните, Холден Колфилд смотрит на пруд в Центральном парке где-то в Нью-Йорке, смотрит и думает: «Когда этот пруд замерзает, куда деваются утки?» Этот вопрос символизирует довольно распространённую в то время нравственную проблему, которая, в общем, была ключевой, cornerstone, краеугольным камнем романа. Не будем забывать, что «Над пропастью во ржи» – это роман о послевоенном подростке, там действие происходит в 1952 году. Мы прекрасно понимаем, что Холден Колфилд – дитя войны. Что бывает с человечностью в бесчеловечные времена? Что делать человеку в бесчеловечном мире? Там же всё понятно, все метафоры Сэлинджера по-подростковому наглядны. Даже есть такая метафора, очень точная (по-моему, Майя Тугушева об этом писала), что герой – такая Серая Шейка в замерзающем пруду его детства. Все взрослеют, а он не может повзрослеть. Ему надо улетать куда-то с этого пруда, а не может. А мир вокруг него смерзается… Вот что делать? Это немножко сродни знаменитому вопросу Андрея Кнышева: «Где были бабочки во время войны?» Ну, он у какого-то ребёнка это подслушал.

Мне кажется, что нежелание Холдена Колфилда вылезать, выползать из пруда этой человечности в стремительно вымерзающем мире – это и есть дежурное состояние тогдашнего человека. И приходится признать, что Холден Колфилд из последних людей в этом мире. Поэтому замолчал Сэлинджер, поэтому замолчал Капоте на десять лет, поэтому застрелился Хемингуэй, поэтому погиб, предварительно замолчав, Фолкнер после падения с лошади. Давайте не будем всё-таки сбрасывать со счетов, что мир трагичен и что в вымерзающем мире утка выжить не может. На её фоне потом появилось что-то другое, вместо неё на её месте появились другие персонажи. Мне кажется, что точнее всего эту ситуацию послевоенного кризиса гуманизма отразил Стайрон в «Выборе Софи», что и сделало книгу культовой, а его привело к безысходной депрессии.

А теперь – о «Ни сны, ни явь» Блока.

«Однажды, стараясь уйти от своей души, он прогуливался по самым тихим и самым чистым улицам. Однако душа упорно следовала за ним, как ни трудно было ей, потрёпанной, поспевать за его молодой походкой.

Вдруг над крышей высокого дома, в серых сумерках зимнего дня, появилось лицо. Она протягивала к нему руки и говорила:

– Я давно тянусь к тебе из чистых и тихих стран неба. Едкий городской дым кутает меня в грязную шубу. Руки мне режут телеграфные провода. Перестань называть меня разными именами – у меня одно имя. Перестань искать меня там и тут – я здесь».

Это, конечно, реминисценция из «Рыбака и его души» – вечная тема утраты души. У Блока вообще очень много уайльдовских реминисценций. Я думаю, что три автора по-настоящему на него повлияли: Уайльд (который у него, правда, презрительный эстет, но он его любил), конечно, Стриндберг и, конечно, Ибсен.