Один. Сто ночей с читателем

У Куприна, конечно, есть чудовищные провалы вкуса. Но, как уже было не раз сказано, гению вкус необязателен, во-первых. Во-вторых, Куприн пользуется этими штампами иногда для пародий. И тоже, ребята, простите меня, но пародии Куприна – одни из лучших в русской литературе. Вспомните его потрясающую пародию на Горького – «Дружочки»: «В тени городского общественного писсуара лежали Мальва, Челкаш и я… Мальва была прекрасна… Правда, отсутствие носа красноречиво намекало об её прежних маленьких заблуждениях». Абсолютно горьковский стиль! Или потрясающую его пародию на Бунина: «Сижу я у окна, жую мочалу, и в моих дворянских глазах светится красивая печаль».

Куприн умеет поиграть со штампами массовой культуры. И думаю, что эта игра читателю необходима, потому что Куприн под маской штампа проникает в читательское воображение, в его сознание. Кстати, есть запись голоса Куприна, он там читает своё стихотворение переводное. Послушайте, какой это умный голос. И Куприн – прежде всего умный и сильный писатель, каких в русской литературе очень мало.

[17.06.16]

Лекция сегодня будет, по всей вероятности, о Тынянове. Я, конечно, не специалист. Я недостаточно много читал его литературоведческих работ и думаю, что совсем недостаточно критических статей. Но, по крайней мере, все его художественные сочинения я знаю довольно прилично.

Пока же по традиции – вопросы.

– Нельзя ли несколько слов о творчестве Эдуарда Багрицкого и о его судьбе? Относите ли вы его к поэтам «первого ряда»? Близок ли он вам? И не находите ли вы, что «Контрабандисты» написаны не без влияния «The Rhyme of the Three Sealers» Киплинга?

– Не думаю, что конкретно под влиянием этого текста, хотя возможно, что и его тоже. Конечно, некоторое влияние Киплинга было, но гораздо большее и гораздо более отчётливое влияние Гумилёва:

И пахнет звёздами и морем
Твой плащ широкий, Женевьева, —

это прямо к Багрицкому перекочевало.

Багрицкий – типичный поэт «южной школы». Это такие люди, как Катаев, Ильф и Петров, Гехт, Бондарин, Олеша в значительной степени – те, кого я в разное время называл. Примыкает к ним и Бабель, хотя он несколько наособицу всегда. И весь этот «одесский десант» отличается двумя существенными качествами.

Во-первых, в них есть определённый одесский провинциализм (провинциализм, конечно, в хорошем смысле). Одесса – это одна из культурных столиц империи, но всё-таки это столица вторичная по отношению к Петербургу и Москве. Петербургские и московские веяния в Одессе обретают какое-то особое обаяние, воспринимаются очень живо и очень горячо, пропитываются одесским солнцем и какой-то такой одесской неистребимой пошлостью. Это ничего плохого о городе не говорит, потому что пошлость вполне может быть и эстетическим фактором, такой высокой культурой. Это тоже одна красочка на палитре. Конечно, когда Багрицкий пишет:

Над нами гремели церковные звоны,
А мы заряжали, смеясь, мушкетоны
И воздух чертили ударами шпаг!

Нам с башен рыдали церковные звоны,

Для нас поднимали узорчатый флаг,
А мы заряжали, смеясь, мушкетоны
И воздух чертили ударами шпаг, —

это совершенно сознательная вторичность. Или:

Там, где выступ холодный и серый
Водопадом свергается вниз,
Я кричу у холодной пещеры:
«Дионис! Дионис! Дионис!»

Я всё это запомнил по катаевскому «Алмазному моему венцу». Кстати, не сильно исказила его память эти строки.

Багрицкий назвал свою книгу «Юго-Запад», задав две главные координаты «одесской школы». С одной стороны – западная, космополитическая, свободная, авантюрная. Курс на Запад, провозглашённый серапионовцем Львом Лунцем, там тоже очень понятен, потому что все они любят резкую фабулу, любят рисковых персонажей. Ну а Юг – это, конечно, гедонизм, торжество сочных красок, всё облито этим прекрасным, всепримиряющим южным солнцем; море, которое само по себе размыкает мир.

В Багрицком есть и вторая очень существенная черта «южной школы» – это ирония. О чём, собственно, Евгений Петров в набросках книги «Мой друг Ильф» сказал: «У нас не было истин, всё было скомпрометировано, все мировоззрения были отброшены. Ирония заменяла нам мировоззрения». Ну, это и делает, собственно, одесский плутовской роман таким глубоко христианским чтением, потому что ирония в таком предельном своём развитии не может не привести к христианству. Христианство само по себе иронично.