Один. Сто ночей с читателем

Мы живём в Солярисе, и Солярис нам подбрасывает эти творческие галлюцинации, в сущности, стимулирует наше творчество. И мы не знаем, зачем он это делает: то ли он будит таким образом нашу совесть, то ли он пытается нам сделать приятное. Может быть, это вообще гигантский безумный ребёнок, который так играет с людьми. Безусловно, «Солярис» с его ощущением прекрасного – да, страшного, но всё-таки гармонического чуда – у Лема довольно резко выделяется, потому что в остальном Лем всё время настаивает на принципиальной непознаваемости мира.

Отдельно, наверное, следовало бы сказать о «Рукописи, найденной в ванной», которая видится мне таким кафкианским абсурдом, очень похожим по интонации на «Понедельник начинается в субботу», на «Сказку о Тройке» и в особенности на «институтскую» часть «Улитки на склоне». Но вот что удивительно. Когда Лем описывает абсурд и безумие, он не так убедителен.

И, конечно, всегда вспоминается мне фолкнеровская мысль: глупость человечества не просто выстоит – она победит, она бессмертна. Помните «Дознание» из «Рассказов о пилоте Пирксе», когда Пирксу надо было любой ценой вычленить человека среди киборгов? И он его вычленил. Не потому, что поведение киборга было рациональное, не потому, что киборг не обладал фантазией (роботы и воображением могут обладать). Победила слабость, непоследовательность. Пиркс повёл себя непоследовательно, отдал неправильную команду – и на этом, собственно, прокололся пилот-робот.

И поэтому мрачно-оптимистический вывод Лема заключается в том, что если и есть на свете что-то человеческое и что-то бессмертное, то это слабость, глупость и непоследовательность. Если вдуматься, то этот вывод тоже очень оптимистический.

[04.09.15]

Что касается лекции. Я хотел посвятить её Виктору Пелевину, учитывая выпуск нового романа «Смотритель». Я абсолютно уверен, что пелевинские фаны – которых, к сожалению, всё меньше, и поэтому они становятся агрессивнее, – увидят там небывалые глубины. Но боюсь, что, как и всё, что было в России в девяностые годы хорошего, Пелевин существенно испортился. Это касается прежде всего изобразительной силы, которая была у него очень велика в первых произведениях, а в этом, на мой взгляд, сошла на нет. Может быть, там есть что-то гениальное, но пока окончательного мнения у меня нет.

– Согласны ли вы с утверждением, что если бы был жив сейчас отец Александр Мень, то, по крайней мере, часть тех безобразий, что творятся в России, не творились бы?

– Нет, не согласен.

Отец Александр Мень был жив в семидесятые годы, жив в восьмидесятые, и это никого не остановило. Это не остановило вторжение в Афганистан, это не остановило арестов диссидентов, ссылки Сахарова. Александр Мень – великий богослов, на мой взгляд; автор потрясающего шеститомника «В поисках Пути, Истины и Жизни», который, хоть и изданный в Бельгии, в катехизации российского населения колоссальную роль сыграл. Александр Мень воздействовал примерно на ту же аудиторию, для которой пишет сегодня, например, Улицкая. «Даниэль Штайн, переводчик» – это роман как раз об этой прослойке населения. Пусть не самый узкий, но всё-таки достаточно маргинальный слой советской религиозной интеллигенции.

Там были свои бесы, своя опасность. И об этом есть, я уже говорил, роман Владимира Кормера «Наследство» – роман не очень простой, довольно едкий, но он именно об опасностях подпольной веры. Россия всегда была довольно сектантской страной. Именно секты были одной из главных тем русской литературы и впоследствии, кстати, советской фантастики. Я боюсь, что очень многие люди, которые думали, что они верят, по-настоящему не понимали всей глубины и всей непреодолимости русских проблем. Тогда многим казалось, что убери советскую власть – и всё будет хорошо.

Александр Мень был блистательным проповедником, лектором, я был на многих его выступлениях. Он был, безусловно, для меня великим богословом, очень крупным человеком в этой области. Но никогда ещё присутствие настоящих людей не удерживало остальных людей от свинства.

– «Педагогическая поэма» Макаренко сильно отличается от других его произведений. Почему так? Я где-то слышала, что её правил Горький. Пролейте свет на эту историю.

– Я не думаю, что у Горького было время и силы редактировать «Педагогическую поэму». Почему «Педагогическая поэма» не похожа на остальные его сочинения? А какие остальные сочинения вы имеете в виду? «Флаги на башнях»? «Флаги на башнях», по общему мнению, были художественной неудачей, поэтому такие пародии жестокие на них и писали. Поэтому так вынуждены были защищать Макаренко его воспитанники, которые, как конармейцы на Бабеля, обрушились на журнал «Литературный критик». Макаренко был до некоторой степени неприкосновенен.