Одиннадцать

Они обнялись. И, как при каждой встрече, в глазах у них вспыхнуло что-то родственное, будто каждый гляделся в зеркало, какой-то мрачный задор, причем у Корантена задора побольше, чем мрака, а у Колло на этот раз побольше мрака, чем задора. Он, по обыкновению, был несколько взвинчен: водка, горлопанство в Якобинском клубе, удаль, гонор, сострадательное радение о несчастных, которое пьянило его больше и дольше любого вина. Но в чем-то, как показалось Корантену, Колло изменился, он недавно вернулся из долгой лионской миссии, после проконсульского ража, после бойни[15]; он был облечен там абсолютной, безграничной властью, он видел бездну и Бога воинств. Обычный медный цвет его лица стал медно-красным, к мрачной веселости примешалась отрешенность. Все это сразу бросилось в глаза Корантену, а трое якобинцев между тем уселись за стол и накинулись на хлеб и сало; лучше всех устроился Проли — в роскошного цвета королевском не то епископском кресле, двое других восседали на стульях по обе стороны от него; Бурдон, не переставая жевать, бросал короткие и малопонятные фразы про заседание у якобинцев: что-то о Робеспьере, о Демулене и Дантоне — их песенка спета, о кордельерах — их не проведешь, о войне, о страхе и силе, о вражеских силах, снова о Робеспьере — это имя являлось каждый раз особняком, оно будто падало с неба или восставало из-под земли; Колло изредка поддакивал, Проли не проронил ни слова. Корантену налили кламарского вина, пили его из отнятых у аристократов бокалов, которые поставили перед своими вельможами рядовые санкюлоты. Бурдон быстро велел им исчезнуть и, когда они вышли, сказал, указывая на мешочек с костями: «Сожгите поскорее эту мерзость!» Дюкроке, успевший разжечь огонь в очаге, бросил мешочек в яркое пламя, он вспыхнул и истлел в один миг, будто клок пакли. Дюкроке смотрел на это с оттенком грусти или сожаления. «Ну и чего уставился?!» — прикрикнул на него Бурдон. Дюкроке не сразу понял, потом загоготал и пошел прочь. Еще какое-то время из нефа был слышен шум и голоса четверых лимузенцев, возившихся с лошадьми, потом и эти четверо удалились, звук их шагов затих под сводами.

Первым заговорил не Бурдон, а Проли. Он перебил Бурдона, повернулся к Колло и что-то быстро спросил у него вполголоса, Корантен расслышал два слова: «доверять» и «тайна». «Да», — громко и твердо сказал в ответ Колло и повторил несколько раз. Проли окинул Корантена взглядом, в котором смешивались отвращение и почтение — такие чувства он вызывал у многих, намеренно или нет, неизвестно, — и спросил:

— Хочешь получить важный заказ, гражданин художник?

Вопрос удивил и позабавил его. И даже заставил ощутить себя моложе.

Частных заказов он теперь не получал. Это не значит, что сидел без дела, отнюдь: он работал в Комитете по искусствам, для Народа, читай, для Давида, на Давида; по приказам Давида он изготавливал статуэтки Свободы, символические уровни Равенства[16], фигурки воинов в спартанских юбочках и красных колпаках, обетные приношения Жан-Жаку Руссо и прочие безделицы. Этими вещами занималась целая бригада, объединившая всех французских живописцев, точнее, всех, кто остался; Давид, державший нос по ветру, нуждался в рабочей силе: всех своих прямых соперников из поколения сорокалетних он устранил, упрятав их в тюрьму, зато привлек к работе обойму пожилых, допотопных художников: Фрагонара, Грёза, Корантена, а также и проворных юных честолюбцев: Викара, Жерара, Прюдона — так называемую школу Давида, мелюзгу, которой следовало остерегаться, как чумы. Корантена Давид побаивался, потому что Корантен был настоящим мастером, и презирал, потому что тот со своей тьеполианской выучкой состарился, вышел из употребления; однако он его использовал; он также знал, что Корантен боится Давида больше, чем Давид — Корантена, потому что Давид — член Комитета общественной безопасности и в этом качестве, наравне с одиннадцатью из другого комитета, ставит свою подпись под декретами; потому что к нему прислушивается Робеспьер, а сам он, впадая в некий транс, прислушивается к голосам и приглядывается к образам древней Спарты, откуда черпает свои модели, замыслы и прихоти, которые Корантен исполняет с серьезным видом, но про себя смеясь вовсю.

— Хочешь получить важный заказ, гражданин художник?

Да, он хотел бы — возможно.