Одиннадцать бестолковых

Тряпкой и трусом я себя никогда не считал, но встать перед всем классом и признаться, — нет, я этого сделать не мог. Да и не хотел. Хорошо сделано или плохо — что теперь об этом говорить. Я только одного боялся: вдруг Нина Сергеевна ста нет проверять, что у кого есть в карманах. А если найдет у меня перочинный ножик?.. Ну и что же — это еще не доказательство. А что, разве Сережка не мог бы вырезать такое же на парте у Любки? Мог бы. Он ведь тоже психует на нее. Вот позавчера разбил цветочный горшок, а Любка сказала, что если он не принесет новый, так она с девчонками пойдет к нему домой и обо всем расскажет родителям. Сережка испугался и принес. И Валька Черемухин, наверно, злится на Любку. Как же, недавно сам старостой был, а теперь она командует над ним.

Но Нина Сергеевна не стала никого обыскивать.

— Что же, — сказала она, — выходит, никто не виноват. Ну, еще подожду…

И опять сидел я, смотрел в парту и ждал, когда все это кончится.

Не знаю, сколько бы времени все это продолжалось, но вдруг Любка подняла руку.

— Ты что? — спросила Нина Сергеевна.

Любка встала, подергала себя за косу, покусала губы и, наконец, сказала:

— Если не хотят признаваться, так и не надо… Не надо… Кто вот это сделал, — она провела рукой по буквам, которые я вырезал, нахмурилась и сердито проговорила: — Кто это сделал, тот все равно когда-нибудь поймет, что я не такая. Вот.

И Любка села. Захлопнула крышку парты.

— Что ж, — сказала Нина Сергеевна, — пожалуй, ты права. Но мне кажется, что тот, кто вырезал эту недостойную надпись, уже сейчас раскаивается и, конечно, понимает, как ничтожен и некрасив его поступок.

А ведь Нина Сергеевна это правильно угадала. Но что́ толку — дело сделано, не поправишь.

Несколько дней после этого я чувствовал себя неважно. И, если честно признаться, ребятам в глаза прямо смотреть не мог. Все-таки очень это неприятно, когда подходит, например, ко мне Валька Черемухин и говорит:

— Ух, если бы знал я, кто на Любку написал, рожу бы набил!

А Сережка говорил мне так:

— И ведь, понимаешь, ходит, подлец, среди нас и молчит, не признается. А наверно, из-за него и на нас думают. И на меня, и на тебя. Ну и скотина!..

Да, вот как оно получилось. А еще хотел сначала похвастаться перед ребятами — смотрите, мол, какой я герой! А на деле выходит, что молчи и не заикайся никому.

И хоть бы парту Любка переменила! Не хочет. Один раз дежурные убирали класс и переставили ее парту в самый последний ряд. Так нет, опять на прежнее место перетащила.

— Я, — говорит, — не боюсь. Пусть будет стыдно тому, кто это вырезал…

А тем временем дела в нашем классе, как говорили на собраниях, шли в гору. В начале второй четверти восемь человек в классе были с двойками, а к концу четверти ни одного двоечника не осталось. Я тоже двойку по геометрии исправил. За подсказки стали здорово преследовать. Морозова по географии подсказывала, так ее потом в стенгазете такой изобразили, что все чуть со смеху не попадали, а она два дня с мокрыми глазами ходила и все клянчила, чтобы сняли газету. И вообще дисциплина в классе стала лучше, даже не сравнить с тем, что было при Вальке Черемухине.

А Нина Сергеевна каждый день, наверно, к кому-нибудь из учеников на дом ходила. Только и слышно: к нам вчера приходила, у нас была… Я тоже сижу однажды вечером — как раз ботинок себе подбивал — слышу: стучат. Открыл дверь, а это Нина Сергеевна. Отца не было — в вечернюю смену работал. Посидела она, расспросила, как с отцом живем, кто обед готовит, куда отдаем стирать белье. Думал, жалеть будет, а она ничего, только и сказала, когда уходила:

— А я, Костя, ленинградскую блокаду в войну пережила. Совсем еще девочкой была. Думали, не выживем. Но видишь — выжила. Ну, до свидания. Отцу привет передай.

О случае с Любкиной партой скоро совсем перестали вспоминать. Кто-то замазал буквы чернилами, и их почти не было видно. Я уже и сам редко вспоминал об этом. Но к Любке с тех пор стал относиться иначе. Девчонка она, если уж сказать по правде, неплохая.

Во-первых, справедливая. Кричать без толку не любит. Вообще, свойская, без всяких там штучек. И еще она красивая. Аккуратная всегда, белый кружевной воротничок, белые манжетки; косички тугие, золотистые, как проволока в катушке, блестят. У нее и лоб, и щеки, и подбородок с ямочкой — все блестит, будто она только из бани вышла.

Следить за чистотой и порядком было самое любимое ее дело. То, что в классе выдумали эту санитарную комиссию и проверку чистоты — это ее затея, я точно знаю. В комиссию выбрали Светку Соловьеву и Пашу Евдокимову. Ох, и попортила эта комиссия мне крови! Придешь утром, а Светка и Паша — тут как тут, раньше всех заявились. Важные, с красными крестами на рукавах. У Паши — специальная тетрадочка.

— Покажи, — говорят, руки… А ну-ка, что в ушах?.. Расстегни воротник…