Одиннадцать бестолковых

— Утром я заспался, понимаешь, убрать не успел.

Лучше бы, конечно, попросить Любу чуточку обождать около двери, а самому хотя бы немножко убрать в комнате, да только я боялся, что кто-нибудь пойдет с верхних этажей и увидит Любу. Но я все-таки напрасно не попросил ее обождать. После улицы, где было так светло, нарядно и все покрыто снегом, наша неприбранная комната прямо подвалом показалась.

Я и раздеваться не стал. Кое-как прикрыл быстренько кровать, взял со стола холодную сковородку, стакан с недопитым чаем, корку хлеба и унес на кухню. Там же и разделся. Вернулся в комнату. Люба стояла у двери, держала за спиной портфель и рассматривала картину, которую моя сестра Ирина вышила, — коричневый котенок с голубым бантом и зелеными глазами.

Вот стоит она, смотрит на картину, и я стою. «Сказать, чтобы села, что ли? — подумал я. — Или пальто, может, снимет…»

— Кто это такого симпатичного котенка вышил? — спросила Люба.

Об Ирине мне не хотелось говорить — еще начнет расспрашивать. Но не будешь же молчать, если вопрос задают. Я сказал. А Люба, как я и думал, сразу поинтересовалась:

— Она что, не живет с вами?

Вот ведь какие любопытные эти девчонки! Пришла примеры списать, а сама всякие ненужные разговоры заводит.

— Нет, — говорю, — не живет.

— Значит, ни мама твоя, ни сестра не живут с вами?

— А ты откуда все знаешь? — хмуро спросил я.

Тут Люба присела на стул и сняла варежки.

— Знаешь, Костя, задачник у меня никуда не пропадал. Я тебе на улице неправду сказала. Просто недавно Нина Сергеевна немножко рассказала мне про твою жизнь… Я же староста класса. Мне нужно знать.

Она замолчала и ждала, что я скажу на это. А что я скажу? Подумаешь, если староста класса, так ей все нужно знать! А зачем? Языком потом растрепать…

— Конечно, — вздохнула Люба, — если тебе неприятно об этом говорить, то не надо.

Она еще помолчала, подождала, а потом все-таки не утерпела — спросила:

— А твоя мама присылает вам письма?

Я вижу — не отвяжется она.

— Писала, — говорю, — в июне. — Со скуки я стал глядеть в окошко. На улице все падал снег… Да, зима. Декабрь… Значит, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь… Шесть месяцев…

— Костя, — вдруг проговорила Люба и отчего-то принялась рассматривать свою варежку, будто никогда ее не видела. — Костя, ты, пожалуйста, извини меня, но я хочу сказать тебе одну вещь… Я… Ну и другие девочки из нашего класса… могли бы взять… Только ты, пожалуйста, не обижайся. Хорошо? Мы могли бы взять… ну, шефство, что ли, над тобой. Я, правда, с девочками еще не говорила, но они, конечно, согласятся…

Я, видно, так покраснел, что Люба еще больше смутилась.

— Ты не думай, — быстро заговорила она, — что нам это трудно, ничуточки. Например, могли бы вымыть у вас пол. А я могу выстирать твои рубашки. Папа на октябрьские праздники купил стиральную машину с центрифугой. Так легко теперь стирать! Правда, Костя, возьми вот сейчас заверни в узелок свои рубашки, а я бы их выстирала и завтра же могла бы принести тебе. Хорошо?

Отчего мне было сердиться — не знаю. Но я рассердился.

— Ничего мне не надо, — сказал я и грубо добавил: — Ничего не надо!

Люба начала было опять говорить, что для нее это совсем пустяки — постирать рубашки, но я решительно и уж совсем грубо перебил:

— Не инвалиды мы и не калеки, и нечего вам лезть со своей помощью!

Люба тоже обиделась. Поджала губы, надела варежки и сказала:

— Пожалуйста, не навязываюсь. Я хотела по-товарищески, по-хорошему. Не хочешь — не надо. — Она взяла портфель и шагнула к двери.

Ох, до чего же дурной у меня характер! Как только Люба ушла, я сразу понял, что вел себя, как свинья, что меня отколотить за это мало.

Я был так противен себе, что решил весь день морить себя голодом. Часа через два здорово захотелось есть. Но я подумал: пусть, все равно ни крошки не возьму в рот. И еще я захотел сам выстирать свои рубашки. Поставил на газ ведро воды, нагрел ее, вылил в корыто и начал стирать. Я так долго мылил в воде рубахи, что пена в корыте вспухла до самого верха. Я разошелся: выстирал заодно пионерский галстук, трусы и носки. Когда все это прополоскал в чистой воде, выжал и развесил в кухне на веревке, было уже около пяти часов.

После работы я подобрел к себе. Разогрел суп, поджарил картошки, поел и уселся за уроки.

Утром я хотел встать пораньше, чтобы успеть погладить рубаху, но отец догадался об этом раньше меня. Выглаженная рубаха висела на спинке стула около моей кровати. На стуле лежал и пионерский галстук, гладкий, как бумага.

— Поспи еще немножко, — сказал отец.

А мне не хотелось спать. Я думал о Любе. Вот на этом стуле она сидела вчера, а ее варежки лежали на столе, как раз там, где чашка стоит. Интересно, неужели она сильно обиделась на меня? Ну, я дурак, это правильно. Но не мог же я согласиться, чтобы она стирала мои рубахи. Я ведь и сам могу. Вон, как новенькая. Теперь и руки у меня чистые. Действительно, после вчерашней стирки руки были белые, ногти прозрачные.

Потом я встал, вымыл лицо и шею, оделся, повязал галстук и постриг ногти. Отец удивился:

— О, ты у меня сегодня, как на праздник, вырядился.