Одиннадцать минут

Открыв сумочку, достала оттуда ручку, купленную в супермаркете. Не все ли равно —сгодится и ручка.

— Возьми. Я купила ее на тот случай, если придется что-нибудь записать насчет усадебного хозяйства. Пользовалась ею два дня, работала, можно сказать, не покладая рук. Она хранит частицу моего усердия, моей сосредоточенности, моей воли. Теперь я отдаю ее тебе.

Она мягко вложила ручку в его руку.

— Вместо того чтобы купить что-нибудь такое, что понравилось бы тебе, я даю тебе свое, на самом деле принадлежащее мне. Это — подарок. Это — знак уважения к человеку, который рядом со мной. Это — просьба понять, как важно то, что он — рядом со мной. Я по доброй воле, от чистого сердца даю тебе предмет, в котором заключена частица меня самой.

Ральф поднялся, подошел к книжной полке, что-то снял оттуда и вернулся.

— А это —вагончик игрушечной железной дороги.., В детстве мне не разрешали пускать ее самому: отец говорил, что она очень дорогая, из Америки… И мне оставалось только ждать, когда ему придет охота расставить все это посреди комнаты… Но по воскресеньям он обычно ходил в оперу. Детство кончилось, поезд остался, так и не принеся мне никакой радости. Я сохранил и рельсы, и паровозик, и станционные постройки, и даже инструкцию — был у меня поезд, вроде бы мой, но и не мой. Какой же он мой, если я с ним не мог играть?

Лучше было бы, если бы он сломался, как и все прочие игрушки, которые мне дарили и о которых я уже не помню… Ведь детская страсть к разрушению — это способ познания мира. Но он уцелел и теперь всегда напоминает мне детство, которого, как выясняется, у меня не было… Слишком дорогая это была игрушка… Но отцу не хотелось возиться. А может быть, каждый раз, когда он включал ее, он боялся показать, как он меня любит.

Мария устремила пристальный взгляд на огонь в камине. Что-то произошло… Нет, это не действие вина, не разнеживающее тепло. Они обменялись подарками — вот в чем было дело.

Ральф тоже повернулся лицом к огню. Оба молчали, слушая, как потрескивают дрова. Пили вино, и возникало чувство, что ни о чем не надо говорить, ничего не надо делать — можно просто сидеть бок о бок и смотреть в одном направлении.

— В моей жизни тоже есть такие неприкосновенные вагончики, — наконец произнесла Мария. — Вот, например, — сердце… Мне тоже удавалось пустить его в ход, лишь когда окружающий мир раскладывал для него рельсы… А он не всегда выбирал для этого подходящую минуту.

— Но ты любила…

— Да, любила. Сильно любила. Так сильно, что, когда любовь попросила сделать ей подарок, я испугалась и убежала.

— Не понимаю.

— И не надо. Я учу тебя, ибо открыла то, чего ты не знаешь. Это —подарок. Когда отдаешь что-то свое. Отдаешь что-то важное, что-то ценное еще до того, как тебя попросили. Ты теперь обладаешь моим сокровищем —ручкой, которой я заносила на бумагу свои сны. А я — твоим: у меня есть твой вагончик, частица детства, не прожитого тобой. Теперь я буду носить с собой частицу твоего прошлого, а ты —частицу моего настоящего. Вот и славно.

Она проговорила все это совершенно спокойно, ни на секунду не удивившись тому, что говорит и делает, словно это были наилучшие и единственно возможные слова и поступки. Потом гибким и плавным движением поднялась, повесила жакет на «плечики», поцеловала Ральфа в щеку. Он не шевельнулся, по-прежнему глядя, как зачарованный, на языки пламени и, быть может, вспоминая отца.

— Никогда не понимал, зачем я храню этот вагончик… А теперь вдруг стало ясно — чтобы отдать его тебе, вот так, вечером, при огне камина… Теперь этот дом станет легче.

И добавил, что завтра же отдаст все остальное — рельсы, паровоз, семафоры — в какой-нибудь детский приют.

— Смотри, может быть, теперь таких игрушек уже не выпускают, и эта дорога стоит кучу денег, — предупредила Мария и сейчас же прикусила язык: речь ведь не об этом, а о том, чтобы освободиться от того, что так дорого нашему сердцу.

Чтобы не сказать лишнего, она еще раз поцеловала Ральфа и направилась к дверям. Он все так же неотрывно смотрел на огонь, и тогда она деликатно попросила открыть.

Ральф поднялся, и она объяснила, что, хоть ей и приятно, как он смотрит на огонь, у них в Бразилии есть такая странная примета: когда уходишь из дома, где побывал в первый раз, дверь нельзя открывать самому, а иначе никогда больше сюда не вернешься. — А я хочу вернуться.

— Хоть мы и не раздевались, и я не обладал тобой, и даже не прикоснулся к тебе, мы любили друг друга.

Мария рассмеялась. Он предложил отвезти ее домой. Она отказалась.

— Завтра в «Копакабане» я увижу тебя.

— Нет, не приходи. Выжди неделю. Я твердо усвоила: ждать — это самое трудное. Я тоже хочу освоиться и привыкнуть к тому, что ты — со мной, даже если тебя нет рядом.

И снова — в который уж раз за то время, что она провела в Женеве, — Мария оказалась в сырой тьме. Но раньше эти прогулки неизменно наводили либо на грустные мысли об одиночестве, о родном языке, не звучавшем вокруг нее уже столько месяцев, о том, как хочется вернуться в Бразилию, либо заставляли ее прикидывать, сколько она заработала и сколько еще заработает.