Одиннадцать случаев…

Выпили. Брат хрустнул огурцом, смело протянул руку за ломтем черного хлеба. А неплохо — вот так, днем, на солнышке… Какое-то веселое марево заиграло вокруг него. Он поглядел на музыкантов — они размякли, потеплели.

— Ну, а как тебя звать? — спросил «баян», главный.

Нет, не мог он сейчас произнести: «А-ри-ан!» Слишком нелепо, невозможно прозвучало бы здесь это имя.

— Сережа, — еле выдавил брат.

— Ну кончай шабашить, давай начинать!

«Скрипка» и «барабан» мигом сгребли в газету все остатки, сложили их на ящик, каждый взял в руки свой инструмент.

Не успел «Сережа» сообразить, нужно ему тоже играть или не нужно, музыканты грянули падекатр. Ох, что это была за игра! Как будто трое калек захромали вразнобой, каждый по-своему. Ужас! Брат стоял растерянный.

Три раза они проиграли падекатр, все три одинаково плохо.

— Ну, хватит! — сказал «баян». — Давай, труба, попробуем, ну? — Он посмотрел на брата.

— А… ноты какие-нибудь есть?

— Ноты? — захохотал «баян».

— Ноты, брат, в консерватории остались, — сказала «скрипка» и махнула рукой.

— Неужто «Осенний сон» без нот не сыграешь?

«Осенний сон»! Еще бы не сыграть! Можно сказать, на нем выучился.

Брат стащил с трубы чехол, вставил мундштук, слегка продул трубу, приготовился… И своим красивым, резким звуком начал: «Та-ра-ра-ра ти-ри-ри-ри-ри…»

— Эй, стой! — закричал «баян». — Не пойдеть!

— Почему не пойдет? — Брат опустил трубу. Ведь он сыграл очень хорошо!

— Ты нас всех к чертовой матери заглушишь, хозяин нам платить не станет. Тихо будешь играть. Понял?

Он понял. Он понял, что «музыка» на каруселях теперь будет состоять из четырех калек, и тогда «пойдеть».

Так мой брат стал Сережей.

— Сережа дома? — спрашивали приятели с карусели.

— Ариан, тебя! — кричала я или мама.

А в «светском кругу» он был Ариком. Два имени, двойная жизнь. А третьей жизнью, домашней, он и не жил почти.

Мама теперь возвращалась домой очень поздно из «Маминой рощи», как я прозвала Марьину рощу. Там мама преподавала в вечерней школе для взрослых.

Я тоже стала учительницей, хотя и была еще ученицей. Я «репетировала» учеников младших классов.

Ученики были такие.

Маня. Тонкие рыжеватые косички, бантики на самых концах, даже метелочки не оставлены. Лицо в веснушках, всегда поджатые губки. «Мы живем за городом, вы уж обеспечьте тарелочку супа дочке!» — сказали родители, которые ее привели. Маня совсем не могла понять, как это река, с лодками, с мостом, на карте — ниточка. И как это город, с домами, с улицами, на карте — кружочек. Маня говорила: «пущай», «гумага»… Со всем этим и еще с арифметикой мне надо было справиться. Что Маня делала отлично, так это ела суп.

Дима Владимиров. Очень славный и очень рассеянный.

— Дима, ведь ты списывал с книжки, почему же ошибок насажал?

— А я невнимательно!

— А что ж тебя отвлекало?

— А я попишу, попишу — тлю раздавлю! Знаете, такие зелененькие на цветах?

Мы проходили с Димой рассказ Тургенева «Однодворец Овсянников».

— Какой же должен быть кот у однодворца громадный! — сказал вдруг Дима.

— А почему громадный?

— А потому, что однодворец сидел в «креслах», в одном-то кресле он не помещался, он был великан, и кот на его плече был великанский и уж наверное сибирский! У нас есть кошка, она не была сибирская, а потом мы ее вымыли, и она стала сибирская…

Самое мое мучение был ученик с усами, выпученными глазами и огромным ртом. Третьегодник. Что я ему ни говорила, он ничего не слушал и ничего не повторял, а только смотрел на меня, выпучив глаза и открыв рот.

И вот однажды сидела я с этим учеником и в полном отчаянье твердила:

— А почему такая грязная тетрадка? А почему ты не написал спряжение?

А он двигался ко мне вместе со стулом все ближе, ближе и вдруг тронул своей лапой за локоть.

И тут дверь с громом отлетела — на пороге стоял мой брат. Он был «весь, как божия гроза». Словно щенка, ухватил за шиворот нескладного малого.

— А ну, пошел отсюда! Чтобы духу твоего тут не было! Сопляк чертов!

Выкинув чертова сопляка на лестницу, брат вымыл руки и подошел ко мне.

— Все! — сказал он. — Ты больше не будешь возиться с этой мразью! Мама не будет больше ездить по ночам в Марьину рощу! Я поступил в Торфяной институт лаборантом!

Какой это был праздник для нас с мамой! Лаборантом! В Торфяной институт! Я ясно представляла себе отглаженный синий халат «лаборанта» и тонкую, блестящую посуду в его пальцах. И совсем я не представляла себе «лаборанта» в закатанных до колен брюках, с чавканьем вытаскивающего из болота босые ноги, отлакированные коричневой торфяной жижей. И вечного парного марева я себе не представляла. Болотного марева, густого от мошкары, которая облепляет лицо, руки, и вечного зуда на коже, и вечного зудения мошкары в ушах… И светло-зеленого болотного мха и пушистого сквозь марево солнца… И не представляла я себе сколоченного из досок домика среди болота, где «лаборант» проворачивал торф сквозь кухонную ручную мясорубку… Ему надо было брать пробы из разных мест болота, а потом в болотной лаборатории определять и сравнивать их свойства.

Это была новая жизнь, хорошая жизнь. Это была опять химия.