Одиннадцать тысяч палок или любовные похождения господаря

          Князь и Рогонель выказали своей энтузиазм по этому поводу, взаимно пропедалировав друг друга. Потом они собрались и отправились в Санкт-Петербург, чтобы попасть в свою воинскую часть.

—   Война мне подходит, — провозгласил Рогонель. — Да и задницы у японцев должно быть, что надо...

— Ну, уж п.. .ды японок — те точно удовлетворят самый придирчивый вкус, — добавил князь, покручивая ус.

Глава V

—   Его Превосходительство генерал Кокодрев не может принять в данный момент. Он макает свою сосиску в яички всмятку.

—   Но,— отвечал   Моня привратнику, — я же его адъютант. До чего вы, петербуржцы, нелепы со своей всегдашней подозрительностью... Вы же видите мою форму! Если меня вызвали в Санкт-Петербург, то я, полагаю, не для того, чтобы получать у привратников от ворот поворот?

—   Вы не предъявите свои бумаги? — сказал цербер,   огромный татарин.

—   Вот! — сухо откликнулся князь, сунув под нос перепугавшемуся халдею свой револьвер, и тот с поклоном пропустил офицера внутрь.

       Моня быстро взбежал, позвякивая шпорами, на второй этаж дворца, принадлежавшего генералу князю Кокодреву, с которым ему предстояло отправиться на Дальний Восток. Нигде не было видно ни души, и Моня, впервые увидевший своего генерала лишь вчера на приеме у Государя, удивился такому приему. Генерал, тем не менее, назначил ему рандеву в точности на этот час.

         Распахнув дверь, Моня вошел в обширный сумрачный салон, в котором тоже не было ни души; он пересек его, бормоча себе под нос:

—   Ну что ж, тем хуже, вино налито, нужно его выпить. Продолжим наши изыскания.

        Он вошел в очередную дверь, которая сама за ним закрылась. Эта комната оказалась еще темнее предыдущей.

       Нежный женский голос произнес по-французски:

—   Это ты, Федор?

— Да, это я, любовь моя! — тихо, но решительно произнес Моня; сердце, казалось, вот-вот выскочит у него из груди.

       Он быстро направился в ту сторону, откуда доносился голос, и наткнулся на кровать. На кровати лежала одетая женщина. Она страстно обняла Моню и просунула ему в рот язык. Князь охотно отвечал на ее ласки. Он задрал на ней юбки; она раздвинула ляжки. У нее были голые ноги, и от ее бархатистой кожи исходил изысканный

запах вербены, смешиваясь с насыщенными odordifemina парами. Вульва, которую Моня тронул рукой, оказалась влажной. Она пробормотала:

—   Пое...мся... Я больше не могу - Злодей, уже неделя, как ты

не приходил.

       Но Моня вместо того, чтобы отвечать, извлек наружу свой грозный штык и во всеоружии взгромоздился на кровать, втыкая разбуженного парня прямо в волосатую щель незнакомки, каковая тут же начала подмахивать, приговаривая:

—   Глубже, глубже... Мне хорошо...

       Одновременно она схватилась рукой за корень чествовавшего ее удилища и принялась щупать два маленьких шарика, служащие довеском и называемые тестикулами — не от, как обычно полагают, латинского testis— свидетель, — поскольку они служат свидетелями расходованию любовной энергии, а, скорее, от французского tete, голова, поскольку они и есть крохотные головы, таящие в себе мозговое вещество, выделяющееся в процессе сношения, — точно так же, как в ходе общения проявляется и содержащийся в голове мозг.

        Рука незнакомки старательно прощупывала Монину мошонку. Вдруг раздался крик и, взбрыкнув задом, девушка сбросила с себя е...ря.

— Вы, сударь, обманули меня, — вскричала она, — у моего любовника их три.

      Она спрыгнула с кровати и включила свет.

      Меблирована комната оказалась весьма скромно: кровать, стулья, стол, туалетный столик, печка. На столе виднелось несколько фотографий, на одной из них был изображен свирепого вида офицер в форме Преображенского полка.

        Незнакомка оказалась высока ростом. Ее красивые темные волосы слегка растрепались. Расстегнутый корсаж выставлял напоказ пышную грудь — две белоснежные испещренные синими венами груди, уютно устроившиеся в кружевном гнездышке. Юбки ее были целомудренно спущены. Выпрямившись во весь рост, с гневом и изумлением на лице, она возвышалась над Моней, который, задрав в воздух свой бур, сидел на кровати, скрестив руки на эфесе сабли.

— Сударь, — заговорила молодая женщина, — ваша наглость достойна страны, которой вы служите. Ни один француз никогда бы не дерзнул так по-хамски воспользоваться неожиданно предоставившимся случаем. Немедленно уходите отсюда. — Мадам   или   мадемуазель, — отвечал   Моня, — я — румынский князь,   новый штабной офицер князя Кокодрева. Я только-только прибыл в Санкт-Петербург и не знаю местных обычаев — несмотря на то, что мой шеф назначил мне рандеву, я сумел пройти сюда, лишь припугнув привратника револьвером, — и я счел, что глупо было бы не удовлетворить женщину, вагина которой явно плачет по хорошему члену.

—   Вам следовало бы, по крайней мере, — сказала незнакомка, разглядывая согласно кивающий головой член князя, — предупредить, что вы не Федор, а теперь — ступайте.

—   Увы! — вскричал Моня, — ведь вы же парижанка, вы не должны быть недотрогой... Ах! Кто вернет мне Алексину Проглотье и Жопопию Залупи.