Одиночество дипломата

В 1948 году в статье в журнале «Лайф» Уильям Буллит рассказал об одной из последних встреч с президентом. В течение трех часов февральского дня 1943 года шла нелицеприятная дискуссия в Овальном кабинете. Билл один за другим приводил неопровержимые факты сталинской ксенофобии, мстительности и коварства, а также предупреждал, что произойдет в Восточной и Центральной Европе, если США будут продолжать политику умиротворения. Президент выслушивал зловещую риторику Буллита с нарастающим скептицизмом. Наконец, Рузвельт сказал: «Билл, я не оспариваю факты, предоставленные тобой, они точны. Я не оспариваю логику твоих рассуждений. Просто интуиция подсказывает мне, что Сталин — не такой человек. Гарри (Гопкинс — Л. С.) говорит, что он не такой и ему ничего не надо, кроме безопасности своей страны, и я думаю, что, если я дам ему все, что в моих силах, и ничего не попрошу взамен, noblesse oblige („долг чести“ — Л. С.), он не станет пытаться что-либо аннексировать и будет сотрудничать со мной во имя мира и демократии во всем мире».

Буллит резко возразил: «Предполагая noblesse oblige, вы говорите не о герцоге Норфолкском, а о кавказском бандите, который знает только одно: если ты отдал ему что-то просто так, значит ты осел. Сталин верит в коммунистические принципы, в мировую победу коммунизма». Рузвельт был глубоко уязвлен такой оценкой русского лидера, к которому испытывал искреннюю симпатию. Президент завершил дискуссию: «Билл… ответственность за это несу я, а не ты; и я буду действовать по своим понятиям».

Письма Кассандры

Эмигрировавший в Соединенные Штаты Томас Манн написал о Рузвельте после личной с ним встречи: «Трудно охарактеризовать эту смесь хитрости, солнечности, избалованности, кокетства и честной веры, но есть на нем какая-то печать благодати…» Занимаясь экономическими и социальными проблемами Америки, Франклин Рузвельт всецело полагался на своих талантливых и гибких экспертов — экономистов, историков, социологов, — и никогда не скрывал этого. Результатом была череда блестящих реформ, получивших название «Новый курс». Для решения военных вопросов президент располагал великолепной когортой генералов: Эйзенхауэр, Маршалл, Паттон, Макартур, Нимиц. Результатом стали успешные военные кампании в Европе и на Тихом океане. Эпохальные победы — сначала экономическая над Великой депрессией и затем военные над Италией, Германией и Японией, — обеспечили Рузвельту место в пантеоне великих американских президентов.

В вопросах же мировой политики ситуация складывалась парадоксальная и во многом гротесковая. Свою внешнеполитическую стратегию Рузвельт разрабатывал в самом узком кругу. Но ни один из ближних советников не вторгался в обсуждение глобальных стратегических замыслов. Президент выдвигал то одного, то другого политика в команде, создавая между ними конкуренцию и играя на ней. При этом Рузвельт часто сознательно стремился к тому, чтобы одна сторона не знала, чем занимается другая с параллельными целями. Биограф президента А. Шлезингер отмечал: «Его излюбленной техникой было определять пределы ответственности неполно, оставлять полномочия неясными, сферы ответственности подчиненных — пересекающимися». Рузвельт чувствовал себя в такой системе как рыба в воде. Прочих же подобная практика сбивала с толку.

Как-то вице-президент Дж. Гарнер попытался побудить Рузвельта поступить иначе, чем хотел президент. Тот резко ответил: «Занимайтесь вашими делами, а я займусь своими». Все споры на высших совещаниях в Вашингтоне прекращались в тот момент, когда Рузвельт вместо привычного «я думаю» менял тон и произносил: «Президент считает».

Тем более странной на этом фоне выглядели попытки Рузвельта свести сердечную дружбу с советским вождем. Рузвельт знал, что это кровавый диктатор — но в то же время и народный кумир. Многое в загадочном союзнике интриговало президента, даже вызывало зависть: «чрезвычайные, всеобъемлющие полномочия», манера вести дела, поразительная память, пышное гостеприимство, простое и сердечное обхождение… Восточный деспот умел очаровывать партнеров.

Все годы войны американский президент пытался приручить «русского медведя». Весной 1942 года Рузвельт писал Черчиллю: «Знаю, что Вы не будете возражать против моей грубой откровенности. Я полагаю, что лично могу столковаться со Сталиным лучше, чем ваш Форин офис или мой государственный департамент. Сталин ненавидит премудрость высших чиновников. Он исходит из того, что я ему нравлюсь больше, и надеюсь, что он будет продолжать так думать». Как однажды саркастически заметил Билл Буллит, президент принадлежал к «дипломатической школе обаяния».