Одиночество и свобода

Не раз слышал я рассуждения Мережковского на все эти темы, – и до того, и после того, как нашел их в "Иисусе Неизвестном". Иногда и на публичных собраниях в "Зеленой лампе" угрожал он "отступникам и предателям",– что бывало почти всегда тягостно, несмотря на его несравненное красноречие: эстрада, звонок председателя, скучающие дамы в первом ряду, нервничающий "предыдущий оратор", которому, как водится, не дали хорошенько высказаться, а Мережковский будто на очередном вселенском соборе, ораторствует о таких вещах, о которых надо и можно думать, но как-то неудобно устраивать дебаты. Оратор, еще раз скажу, он был такой, какого за всю жизнь слышать мне не приходилось: доклады, заранее приготовленные, читал он скучновато, но порой, под конец вечера, когда его, бывало, раззадорят или взволнуют, говорил так, что, казалось, остается простым смертным только "внимать арфе серафима". Но все-таки это была игра, представление, как всякое публичное собрание, – и лучше было бы играть на другие темы, по другому поводу!

Однако тут возможны разногласия, и не стоит сейчас в их рассмотрение вдаваться. Слушая Мережковского, случалось – а, перечитывая его, случается и поныне, –недоумевать: неужели он в самом деле так непоколебимо убежден в том, что провозглашает? неужели нет и не было у него сомнений? и если были, то не может же он не понимать, чем он рискует? не может не понимать, от чего отрекается, если сомнения оказались бы основательны ми? Но даже с глазу на глаз спросить Мережковского о чем-либо подобном было бы невозможно. Он замахал бы руками и стал бы повторять все те же слова: нелепость, кощунство, предательство.

* * *

В этих заметках нет претензии ни на систематичность, ни на полноту, как нет в них и сколько-нибудь законченной характеристики Мережковского.

Было бы, однако, ошибкой остановиться на разногласиях, поставить после них точку, не сказав ни о чем другом, более общем, трудно поддающемся точному определению. Должен добавить, что это "общее" сложилось в моей памяти скорей под впечатлением от встреч и разговоров с Мережковским, чем от его книг. В давних его книгах было, конечно, много ценного, хотя и относятся они к области "исторических заслуг". В книгах эмигрантского периода ценного меньше, и самое стремление Мережковского соединить в них науку с красотами поэзии не удовлетворит ни подлинных ученых, ни сколько-нибудь требовательных поэтов…

Но человек он был удивительный, совершенно не похожий на других людей, внутренне обособленный, странный до крайности, – чем, конечно, и было вызвано его одиночество. Случалось с ним мысленно, безмолвно – не только устно или печатно, – спорить, случалось даже негодовать на него, обещать самому себе расстаться с ним "вечным расставаньем"… Много было на это причин, помимо тех, которых я только что коснулся. Но потом случалось и спохватываться, самого себя упрекать: было все-таки в Мережковском что-то подкупающее и нельзя было этого не чувствовать!

До старости он пронес, может быть, сберег от "декадентства", которое оттого-то и пришлось ему по вкусу, – брезгливость к оплотнению, к "ожирению" души, инстинктивную враждебность к грубоватой житейской беззаботности, острый слух ко всему тому, что расплывчато, в ницшевском смысле слова можно назвать музыкой. Мережковский по некоторым своим чертам был очень русским человеком. Но был он и безотчетно непримирим к некоторым чертам, – увы! тоже типично русским: помню, когда-то раскрыл он книгу, стал читать вслух что-то в таком приблизительно стиле: "Ну, батенька-с, хлопнем-ка еще по одной… с селедочкой-то, а?" и отшвырнул книгу с дрожью внезапного отвращения. Его "анти-батенькин" внутренний склад был так очевиден, что наши отечественные рубахи-парни и души нараспашку всех типов неизменно шарахались от него, как от огня. Однажды Мережковский с явным сочувствием сказал о Чаадаеве, что это был первый русский эмигрант, – очень метко, очень глубоко! Но эмигрантом прирожденным был-то, в сущности, и он сам, потому что-независимо от политического строя – было всегда ему в России как-то неуютно и страшновато, а если где и дышалось ему легко, то лишь в Петербурге, куда не все неискоренимо русское, в "батенькиной" духовной тональности, и доходило.