Одиночество Новы

– Нова, я тебя не понимаю. О чем ты говоришь?

– Да, в общем-то, ни о чем, – объясняю я как могу – сама не знаю, можно ли из этого что-то понять. Между нами все непонятно, кроме того, что мы с ним вместе летели в одну и ту же пропасть. – Просто прощай.

Выражение его лица смягчается, и он подходит ближе. Оглядывает меня с головы до ног, как будто пытается догадаться, кто перед ним.

– Хорошо выглядишь, – наконец произносит он. – Не так, как раньше, но хорошо.

– Я и чувствую себя хорошо, – отвечаю я, и теперь это правда. – Не так, как раньше.

Куинтон вздыхает, я тоже вздыхаю с облегчением, и мы вдруг неожиданно для себя обнимаемся. Он немного скован, мускулы напряжены, но я помогаю ему расслабиться, крепко сжимая в объятиях. Закрываю глаза и вбираю в себя его запах, не зная, увижу ли его еще когда-нибудь, но надеюсь, что увижу. Может быть. Когда-нибудь. Когда стану другой.

– Прости меня, – шепчет он мне на ухо. – За все.

– Тебе не за что извиняться, – качаю я головой, прижимаясь щекой к его груди. – Я все решала сама.

– И все-таки…

– Ничего не все-таки, – повторяю я. – Ты ни в чем не виноват.

Куинтон замирает, и я чувствую, как бьется у него сердце. Мы стоим обнявшись, пока у меня руки не тяжелеют, и я понимаю, что пора уходить, иначе не известно, смогу ли уйти вообще. Я отстраняюсь первой, улыбаюсь и поворачиваю к машине.

– Если будешь как-нибудь в Айдахо, заезжай, – говорю я и машу рукой от ворот.

Он кивает, но, похоже, думает, что больше меня не увидит.

– Ладно, заеду.

– И береги себя, – добавляю я.

Звучит ужасно глупо, шаблонно, но это все, что я могу ему сейчас сказать. Если заговорю о чем-то серьезном, о том, что чувствую, уйти будет труднее. А уходить надо, как ни трудно.

Куинтон улыбается, но улыбка вымученная, ненастоящая, грустная, и мне от нее хочется плакать.

– Да, и ты тоже. – Он провожает меня глазами до машины, а когда я уже собираюсь садиться, окликает: – Значит, ты все-таки решилась сесть за руль.

Я сглатываю, киваю и открываю ворота:

– Да, решила, что пора.

Он тоже кивает, вздыхает и поворачивает к двери.

– Береги себя, Нова, тезка «шевроле». – На лице у него появляется легкая улыбка.

– Хорошо, – улыбаюсь я в ответ, сажусь в машину и отъезжаю, крепко вцепившись в руль и глядя, как Куинтон все больше удаляется от меня.

Он долго провожает меня глазами, и только когда я уже вот-вот скроюсь из виду, разворачивается и идет в дом. А я еду дальше, вперед. Все вперед и вперед, к новой жизни.

Куинтон

Я рад за Нову. Она хорошо выглядит. Больше того, выглядит счастливой. Это удивительно, не знаю даже, как она сумела так измениться после всего, что было, но спрашивать не хочу – как бы не напортить.

Когда она уехала с концерта, я понял, что у нас с ней ничего не будет. Это хорошо, что она сбежала, и я старался держаться от нее подальше, хотя и было больно. Я скучаю по ее редкому смеху, по ее улыбке, по ее неожиданным мыслям, по ее любви к музыке, по ее запаху, по тому, как она умеет чувствовать. Но ей будет лучше без меня.

Я смотрю, как Нова уезжает, и понимаю, что никогда больше ее не увижу. Жаль, что нельзя было поцеловать ее на прощание, по-настоящему, чтобы этот поцелуй не был омрачен ни наркотиками, ни угрызениями совести. Но я понимаю, что это невозможно, и, когда она скрывается из виду, возвращаюсь в свою реальность.

У Дилана сидят несколько клиентов, хотя половина из них платит со скрипом, а вторая только делает вид, что собирается заплатить. Теперь это и моя жизнь. Дилан договаривается, мы с Тристаном передаем товар, а потом нанюхиваемся до бесчувствия, и все сначала. Вязкий, без конца повторяющийся круг моей жизни. Но я ничего лучшего и не заслуживаю.

– Ты идешь, блин, или нет? – спрашивает Дилан, когда я подхожу к занавеске. Он сидит на диване с Делайлой, но та уже отрубилась у него на коленях, и заигрывает с какой-то другой девчонкой.

Я киваю, отодвигая занавеску:

– Да, только схожу рубашку надену.

– Можно и без рубашки! – кричит из кухни какая-то девчонка.

Она курит косяк. Кажется, ее зовут Кэнди, или Китти, или еще что-то в этом роде. А может, и Бренда, кто ее знает, честно говоря. Я ее совсем не помню, помню только, что мы с ней переспали несколько раз и вынюхали на пару несколько дорожек, а потом говорили о какой-то ерунде, без всякого смысла, хотя и делали вид, будто это что-то значит.

Я не отзываюсь, иду в свою жалкую комнатенку, напоминающую мне о том, в кого я превратился. Надеваю рубашку, сую ноги в ботинки. Достаю альбом и смотрю на свой последний рисунок. Он сделан по памяти. Я рисовал то, что мне ненавистно, но я должен был это нарисовать, чтобы избавиться. Линии жирные, как будто я хотел прорезать бумагу карандашом. На рисунке мы с Лекси лежим рядом на траве, после аварии. Мы держимся за руки и вместе истекаем кровью – умираем вместе. Это прекрасно. Это настоящее. И я навсегда останусь там.