Одиночество Новы

Сегодня душно, но я все равно сижу на скамье-качелях на крыльце нашего маленького одноэтажного домика, в обрезанных джинсах и очень тонкой фиолетовой маечке, волосы собраны в высокий хвост. Сижу и считаю, сколько раз они качнулись туда-сюда. Неподалеку виден большой дуб, с которым связано одно из самых ярких воспоминаний, знаменующих перемену в моей жизни. Он стоит посреди лужайки, окружающей фасад двухэтажного дома, где когда-то жил Лэндон. Я сижу, подвернув под себя ногу, и качели раскачиваются туда-сюда.

– Ну ладно, Нова, мы поехали, – говорит мама, выходя на крыльцо.

Через плечо у нее сумочка, в руке ключи от машины, одета она в слаксы и атласную блузку, волосы собраны в пучок.

Я помню, когда она жила с папой, волосы у нее были длинные, замысловатыми волнами, а в них тоненькие косички. Она тогда носила длинные, струящиеся платья и напоминала мне хиппи: любовь, мир, счастье. Я скучаю по тем дням, когда мама то и дело смеялась и ее лицо светилось улыбкой. Теперь она другой человек, и хотя я не сомневаюсь, что она искренне счастлива, я иногда думаю, какое это разное счастье – с папой и с Дэниелом. Теперь это какое-то нормированное счастье, и смешит ее уже совсем другое, и сама она в каком-то смысле стала другим человеком – с которым мне труднее разговаривать.

Я машу ей рукой, и Дэниел тоже выходит на крыльцо, в рубашке поло и в черных слаксах. Он тащит за собой чемодан, а в руке у него батончик мюсли.

– Если что-нибудь будет нужно, позвони, – кивает он мне и спускается с крыльца, волоча за собой чемодан.

Они уезжают на уик-энд на курорт, праздновать четырехлетие совместной жизни, но я вижу: маме нелегко решиться оставить меня одну. Она всю неделю пыталась отговориться, ссылаясь на то, что слишком занята.

– Ладно. – Я встаю и сдержанно обнимаю маму на прощание.

Она крепко-крепко стискивает меня в объятиях.

– Если тебе что-нибудь понадобится – что угодно, – сразу звони нам. – Она качает головой. – Господи, мне и уезжать-то совестно.

– Мне девятнадцать лет, – напоминаю я. – И я уже почти год жила одна. Все будет хорошо. – Я отстраняюсь. – Счастливой поездки.

Мама сжимает губы, смотрит на меня в упор. На мне солнцезащитные очки, и я гадаю, что она там видит. Знает ли она, чем я занимаюсь? Понимает ли, как я запуталась? Ведь я сама не знаю, что делаю. И даже слабо представляю, кто я теперь. Видит ли она еще во мне свою дочь, или той Новы, которую она вырастила, больше нет и ее сменила незнакомка?

Мама вздыхает, оттягивает большим пальцем ремешок сумочки на плече и спускается с крыльца:

– Я люблю тебя, Нова.

– Я тоже люблю тебя. – Я снова сажусь на скамейку-качели, чувствуя укол совести, но он быстро тонет в остатках недавнего кайфа.

Мама с Дэниелом садятся в машину и выезжают по дорожке, и все это время мама не сводит с меня глаз – отворачивается только тогда, когда они доезжают до угла. Затем все стихает. Все соседние дома тоже решили погрузиться в тишину. Я еще немного покачиваюсь, и хотя уже не смотрю на его дом, мысленно все равно вижу его.

Достаю из кармана телефон, щелкаю по экрану, чтобы запустить видеозапись, и направляю камеру на бывший дом Лэндона.

– Он там больше не живет, но все равно этот дом меня не отпускает. Может быть, потому, что я слишком много времени там провела и меня увлекало все, что он там делал. – Я вытаскиваю из-под себя ногу, ставлю на бетонный пол. – Вскоре после того, как он умер, его родители уехали, и теперь все крыльцо заставлено велосипедами и завалено игрушками, а на холме заднего двора, где я когда-то лежала с ним, врыты качели. – Я наклоняюсь в сторону, чтобы снять двор и холм за забором. – Все так, будто его уже нет на свете… и никогда не было… но для меня он жив, жив в моем сердце. И оно по-прежнему принадлежит ему.

Слышится скрип двери, и сердце у меня оглушительно колотится. Тук-тук… Тук-тук… Оно стучит в том же ритме, в каком его ноги стукались о стену, когда он безжизненно раскачивался на веревке… Тук… Тук… Тук… Лицо белое как снег, а глаза открыты, как будто он еще здесь и не хочет их закрывать…

Я наотмашь бью саму себя по щеке, сильно, чтобы выбить все это, к чертям, из головы. Темные очки слетают, щеку обжигает болью, в ушах звенит, а на глаза наворачиваются слезы. Я прижимаю ладонь к щеке. Кожа горит, слезы щиплют глаза, я уже жалею, что сделала такое, не подумав. Мне больно. Очень. Но от воспоминаний тоже больно.

Я жду, пока сердце не перестанет колотиться и адреналин не придет в норму. Делаю глубокий вдох, затем еще один, потом сажусь прямо и поворачиваю камеру в другую сторону, чтобы на экране было видно мое лицо. На щеке ярко-красный отпечаток ладони, – пожалуй, синяк останется.