Одиночество Новы

Я мягко касаюсь его губ, закрываю глаза, его дыхание становится легче, и он снова начинает целовать меня с такой страстью, что я чуть не таю. Его тело опять оказывается надо мной, мои ладони упираются ему в грудь, гладят его мускулы, и я впитываю жар его тела. Делается жарко, я хватаю ртом воздух, все движется, как в ускоренной съемке, и мои мысли еле успевают за происходящим. А потом Куинтон вдруг приподнимает меня, усаживает и начинает стягивать с меня майку через голову, и я совсем перестаю дышать. Его темные глаза словно вбирают меня в себя, я дрожу всем телом, а он тянет руку мне за спину, ища застежку лифчика. На долю секунды у меня мелькает мысль, не закричать ли, чтобы он остановился, что я не хочу пока так далеко заходить, но эта доля секунды пролетает мгновенно – он уже расстегивает мой лифчик. Лифчик падает, и я сижу перед Куинтоном обнаженная, в жаре и лунном свете. Мысли в голове мечутся, я ищу, что бы такое сосчитать или упорядочить, но ничего не находится.

– Ты прекрасна, – повторяет Куинтон, шумно дыша, и опускается на меня всем своим весом, прижимая к полу. Упирается руками по бокам моей головы, я раздвигаю ноги, чтобы он лег между ними, и мысли начинают метаться еще быстрее, когда в крови вскипает адреналин. Возбуждение доходит до того, что я совсем перестаю что-либо понимать и даже не знаю, хочу я этого или нет.

Я спрашиваю себя, хочу ли я, чтобы он остановился, но замечаю, как у него дрожат руки, когда он берет меня за грудь, гладит соски, целует в шею и вжимается в меня всем телом. Его волнение меня успокаивает. Это не очень логично, но понятно, если хорошенько подумать.

– Куинтон… – выдыхаю я сквозь стон, и соски у меня твердеют от его прикосновений.

Я двигаю бедрами ему навстречу, и мое тело просыпается от долгого сна. Мне кажется, будто я лечу высоко-высоко, и готова поклясться, что вот-вот дотянусь до звезд. Я снова подаюсь ему навстречу, и он двигается вместе со мной, совершенно синхронно, а за стенами палатки звучит песня. Я ее раньше не слышала, но теперь никогда не забуду, потому что никогда не забуду эту минуту. Это такая минута… Одна из тех, что навсегда впечатываются в память, и от них невозможно избавиться, даже если захочешь.

Мы целуемся целую вечность, наши тела сотрясает дрожь от приливов адреналина, и наконец, потные от страсти, и неодолимого желания, и изнеможения, мы отстраняемся друг от друга. Я натягиваю майку, и мы лежим навзничь, оба молчим и смотрим в потолок, который слегка колышется от ветра. Кажется, я должна бы чувствовать себя виноватой, но почему-то не чувствую ничего, и сквозь туман в голове пробивается мысль о том, что будет утром. Лэндон был единственным парнем, с которым у меня что-то было. А теперь я лежу рядом с Куинтоном, он живой, и я уже ничего не понимаю.

«Его нет». И тут же в голове у меня начинают прыгать цифры, только вразнобой, и я никак не могу их упорядочить. Я стискиваю голову руками, стараясь дышать по возможности беззвучно.

– Ну и как тебе эта группа? – спрашивает Куинтон.

– Ничего, – отвечаю я, и цифры уплывают из головы под звуки новой, более энергичной аранжировки одной из их самых нежных песен, и сердце снова бьется ровно. – Но я люблю другую аранжировку, помягче.

– Никогда не слышал, – признается он, поворачивая голову ко мне.

– Как это ты решился признаться? Ты же понимаешь, что теперь нашей дружбе конец?

– А мы друзья? – задумчиво спрашивает Куинтон.

– Не знаю, – честно отвечаю я, провожу руками по лицу, по шее и наконец останавливаюсь на груди. Считаю удары сердца каждый раз, когда они отдаются в ладони. Думаю о нашей с Лэндоном дружбе, о том, сколько мы знали друг о друге и сколько еще всего не знали. – Мы, кажется, почти не знакомы, но я хочу тебя узнать. – Сердце у меня колотится так, что я ни о чем другом не могу думать, а он молчит.

– Может, опять поиграем в двадцать вопросов?

– А когда мы играли?

– У меня в комнате… тогда… когда накурились.

– Но это же опасная игра? – Я барабаню пальцами по ребрам. – В тот раз же мы оба… оба расплакались.

Куинтон протягивает ко мне руку, кладет ее сверху на мою, и наши переплетенные пальцы оказываются у меня прямо над сердцем.

– А мы только легкое будем спрашивать. – Он гладит меня по руке. – Да это и не из-за вопросов вышло, правда же?

«Нет, это все твои глаза и эта чертова песня».

– Ладно, – тихо говорю я. – Тогда ты первый.

– Куда ты больше всего любишь ездить отдыхать? – спрашивает он в ту же секунду, как будто давно приготовил этот вопрос.

Это как раз нелегкая тема, но я отвечаю честно – нет сил врать или придумывать уклончивые ответы:

– Мы ездили кататься на машине. Каждое лето, когда отец был жив. Но самая лучшая поездка у нас получилась, когда мне было одиннадцать лет… перед самой его смертью… Он провез меня по всем карнавалам, какие только смог найти. Весело было. – Из горла у меня вырывается смех. – Я еще объелась сахарной ватой и блевала потом на карусели.

Куинтон выводит пальцем сердечко на тыльной стороне моей ладони.

– Нова… а как он… как он умер?