Одиночество зверя (СИ)

Милиция пришла за Ладновым домой, оперативники провели обыск, изъяли несколько листовок и тетрадку, испещрённую неположенными мыслями. Затем его доставили в отделение, где он просидел несколько часов в пустой комнате и думал, пока не вошёл человек в штатском. Незнакомец вежливо поздоровался, уселся за стол напротив задержанного, положил перед собой папку и раскрыл её. Внутри обнаружились компрометирующие материалы, изъятые при обыске — несколько безобидных на вид листков бумаги. Начинающий вольнодумец не мог вообразить свою писанину причиной своих неприятностей и всё ждал разъяснений. Штатский некоторое время перебирал компромат, изредка хмыкая и издавая другие нечленораздельные звуки, потом начал задавать вопросы. Смысл их сводился к одному: кто тебя подучил? Ладнов удивился и начал даже не доказывать свою невиновность, а просто говорить. Он ведь сам способен читать, размышлять и делать выводы, почему его непременно кто-то должен подучить? И что такое «подучить»? Он разве совершил правонарушение? Свобода слова гарантирована Конституцией, антисоветской пропагандой он не занимался, поскольку и сейчас уверен в превосходстве социалистической системы над капиталистической, и тем более не клеветал на советский строй, поскольку клевета есть по определению ложное обвинение, а он не написал ни слова лжи. Он даже начал настырно предлагать человеку в штатском показать хоть одно место в изъятых опусах, которое не соответствовало бы действительности.

В этом месте своего рассказа Ладнов заметил на полях, что описываемое им событие имело место в пору действия сталинской Конституции, а не брежневской. В ней не было статьи о руководящей и направляющей силе советского общества, Коммунистическая партия там называлась «руководящим ядром» всех общественных и государственных организаций, что давало больше места для свободной дискуссии о многопартийности. Человек в штатском довольно долго слушал излияния задержанного, потом строгим тоном напомнил ему о необходимости быть начеку перед лицом происков западных спецслужб, которые всеми силами стремятся ослабить монолитную сплочённость советского общества вокруг компартии и предложил ему ответить на вопрос: смогли бы мы выстоять в Великой Отечественной войне, если бы не имели единого руководящего центра, обладающего непреклонной волей к победе?

— Война закончилась, — ответил Ладнов. — Нельзя вечно жить в режиме военной мобилизации.

— Война продолжается, только сменился противник и формы её ведения. Контрреволюционный мятеж в Чехословакии в своё время тоже начался с как бы невинных дискуссий об усовершенствовании социалистического строя, — строго заметил человек напротив.

Таким образом они проговорили пару часов, а затем студент вернулся домой с напутствием впредь не совершать политических ошибок и с пожеланием в будущем стать достойным членом советского общества.

Вольноотпущенник надолго задумался о содеянном и о случившемся с ним, но всё же не смог найти за собой никакой вины. Человек в штатском его не переубедил, но через несколько дней Ладнова вызвали на заседание райкома комсомола и там снова задавали вопросы, требовали объяснить мотивы не подобающего комсомольцу поведения.

— А какое поведение подобает комсомольцу? — искренне спрашивал в ответ сторонник плюрализма. — Не думать и говорить только по приказу? Вы вообще Ленина читали когда-нибудь? Где вы у него нашли хоть полслова о запрете комсомольцам и даже коммунистам честно говорить о несовершенствах компартии и советского строя? Почему никто мне не объясняет мои якобы ошибки, но все требуют в них раскаяться? Вот вы, лично вы, — обратился он непосредственно к растерявшемуся секретарю райкома. — Возьмите мою листовку и покажите мне пальцем конкретную фразу, которая противоречит советским законам или хотя бы нормам социалистического общежития.

Секретарь смял роковую бумажку в кулаке и принялся размахивать им перед лицом Ладнова, требуя прекратить хулиганство и признать вину, поскольку терпение комсомола не беспредельно, и в конце концов он будет вынужден принять решительные меры.

— Вы не говорите от лица комсомола. Может быть, через несколько лет с самых высоких трибун станут говорить то же, что я здесь написал. И тогда меры примут как раз к вам, а не ко мне.