Одиночество зверя (СИ)

— Но ты бы хотела со мной уехать? Со мной и с ребёнком?

— Хотела бы. Но не по принуждению. Ты бы счёл меня подельницей гэбистов. Ты знал всё, что нужно: я есть, и мне тяжело без тебя. Но я тебя понимаю и не смею осуждать.

— Какой подельницей, о чём ты?

— Я бы давила на тебя вместе с ними.

— Что значит «давила»? Неужели отец не должен знать о будущем рождении сына?

— Должен. Если каждый день ходит к девяти на работу в самую обычную контору. Но если ты занят изменением мира, то у тебя не остаётся времени на свою собственную жизнь.

— Почему ты решила за меня?

— Если бы я тебе сказала, ты бы потребовал аборт?

— Нет, но почему ты решила молчать?

— Если ты оставил бы ребёнка, то какая разница, сказала я тебе или нет? Почему я вообще обязана кому-то говорить, советоваться, обсуждать? Я решила рожать, и никто не в праве меня судить.

— Марина, я не сужу тебя. Но ты промолчала, и я принял решение, основанное на ошибочных посылах.

— Хочешь сказать — если бы знал, решил бы по-другому?

— Не знаю, не знаю! Как теперь понять, решил бы я так или иначе?

— Вот я и облегчила твоё решение.

Ладнов прежде не знал свою жену. Он понял её слишком поздно, когда она сама заявила о себе, громко и бесцеремонно. С первой встречи он увидел в ней суровую девушку с остужающим романтический пыл взглядом. Бескомпромиссная, требовательная к себе и окружающим, бесцеремонная ради правды — он всё видел, но, по смешной прихоти мужской природы, не относил к себе. Думал, Марина строга в политической борьбе, а она не разделяла борьбу и жизнь. Она не выбирала между тем и другим, просто воспринимала бытие полностью, без забавных привесков и романтических финтифлюшек. Муж за решёткой, ему тяжело, так зачем же усложнять ему жизнь? Это нечестно.

В восемьдесят восьмом зону закрыли, Ладнов вернулся домой и окунулся в мир «Московских новостей», «Аргументов и фактов», толстых журналов с запретной ещё недавно литературой и квазисвободных выборов. Сыну шёл четвёртый год, он торопливо ковылял от мамы к папе и обратно, заранее радуясь их тёплым рукам, и лопотал смешные слова, понятные только ему самому.

— Что для вас сейчас то время? — спросил Ладнова Лёшка, отхлебнув чай из своей чашки и почему-то бросив короткий взгляд в сторону Наташи.

— Последняя попытка спасти реальный социализм. Такая же провальная и преступная, как и все предыдущие его стадии.

— Но свободы стало больше?

— Свобода либо есть, либо нет, молодой человек. И тогда её тоже не было, как и сейчас. Никакие «Московские новости» не могли обсуждать или критиковать действия Политбюро, разрешили только ругать лично Сталина. Всё телевидение оставалось под контролем КПСС. Конечно, по сравнению с брежневским временем, не говоря о сталинском, прогресс казался поразительным, но уже тогда самые трезвомыслящие напоминали, что понятие «гласность» впервые введено в оборот ещё при Александре II, и что означает оно не свободу слова, а расширение рамок дозволенного. Не изменение сущности системы, а красивая декорация. Чего стоит только бред о так называемом «социалистическом плюрализме»! Сколько о нём слов сказано, сколько типографской краски пролито! Оксюморон в чистом виде, но ведь Горбачёв так до упора и продолжал о нём талдычить, пока из Кремля не вылетел. А экономика? Если бы он просто ничего не делал, но он ведь катастрофически ухудшил стартовые условия для начала рыночных преобразований! Если бы гайдаровские реформы начались, скажем, в январе восемьдесят шестого, цены после отмены госрегулирования взлетели бы не в сто раз, а раза в два, от силы в три. Но в тот период решительные рыночные преобразования оставались абсолютно невозможными по политическим причинам — их не хотело партийное руководство, народ тоже. Их никто так и не захотел, но в девяносто втором уже деваться стало некуда — закрома родины опустели, а деньги исчезли как всеобщий эквивалент.

— Значит, вы не согласны с Шантарским? Он хорошо отзывается о Горбачёве.

— Естественно — чего же вы ждали от стукача со стажем?

— Кто стукач?

— Шантарский, конечно.

— Он ведь один из основателей «Хроники», и вообще — один из столпов диссидентского движения, — демонстрировал искреннее удивление Лёшка.

— Алексей, у Петра Сергеевича больше права иметь собственное суждение в подобных вопросах, чем у всех вместе взятых авторов книжек о диссидентах, которые ты прочитал.

— Так думаю не только я и не просто несколько авторов, это очень широко распространённое мнение!