Одиночество зверя

Но ничего – до самой ночи – не происходит. Николай не зажигает свет, и мне остается только гадать, что творится в избе.

* * *

Автор

Даренка и Колян стоят на набережной. В черноте, разбавленной зыбким электрическим светом, неясно белеет пруд, закованный льдом и опоясанный цепочкой огней. От него разит холодом. Несмотря на еле видимую во мраке табличку, запрещающую переход и переезд по льду, тусклую белизну пруда пересекают редкие черные фигурки людей.

– Значит, – убитым голосом спрашивает Колян, – ты его любишь?

– Так уж случилось, – просто отвечает Даренка. – Как-то само собой.

– А он-то хоть тебя любит?

– Вряд ли.

– Не снисходит до тебя, что ли?

Она пожимает плечиками.

– Может, и так.

– Значит, ты для него недостаточно хороша? Да?

– Наверное.

– Я люблю тебя, я готов ради тебя на все! А этот старый козел, пьянчуга вонючий тебя даже не замечает! И ты его любишь?!

– Люблю. И ничего тут не поделаешь. И он меня полюбит. Уверена.

– Я набью ему морду!

– Не смей! – кричит Даренка. – Только попробуй!.. Впрочем, – смеется она, – еще неизвестно, кто кому накостыляет… И все равно не смей. Пойми, он ни в чем не виноват. Он понятия не имеет о моих чувствах.

– Вот такой у нас удивительный треугольник получается, – усмехается Колян. – Я люблю тебя, ты – его, а он – свою мертвую жену.

– Нет! – изо всех сил кричит Даренка. – Он полюбит меня!.. Меня!!!..

* * *

Королек

Назавтра снова торчу возле обители Николая. Я уже присмотрелся к ней, к каждой трещинке в дереве, к покосившимся облезлым, некогда, наверное, синим наличникам, к пожелтелым занавескам. Сквозь мутные стекла видны стоящие на подоконнике пустые бутылки, старая кукла с оторванной рукой.

И эта малая частичка скрытого от меня мира уже не кажется мне чуждой или странной. Наоборот, интересно представлять, как проводит время хозяин избушки в полутьме (он до полной темноты не включает электричество).

Валяется на диване? Смотрит телевизор? Пьет? Все это равновозможно.

В четвертом часу дня он грузно выволакивается на крыльцо и, не глядя по сторонам, как робот, движется вдаль.

Снова плетусь за ним. Мне хочется, чтобы он оглянулся и увидел меня. Я изображу сыскаря-неумеху: нелепо задергаюсь, сделаю вид, что собирался его незаметно попасти, да не получилось. Засыпался. Тогда и поглядим, что он начнет вытворять.

Но он не оборачивается. Волочится мелкими стариковскими шажками и размышляет о чем-то своем.

К черту! Хватит!

Резко прибавив шаг, разом настигаю мешковатую фигуру, обхожу слева, вглядываюсь в профиль с покрасневшим носом и дряблыми щеками. Ощутив этот взгляд, Николай поворачивается ко мне. Водянистые глазки смотрят на меня не узнавая. Затем они как будто оживают, дыхание Николая становится хриплым и трудным.

Идем молча.

Ситуация становится идиотской, как в театре абсурда.

Шагаем в сторону площади. Похоже, Николай собирается пересечь ее и двинуться дальше через весь город.

Вот и площадь, такая же пепельно-бледная, больная, как и небо над ней. Я загадал: как только окажемся под рукой Ильича, заговорю.

Металлическая рука нависает над нами, протянутая в сторону торговой улочки Бонч-Бруевича.

– Далеко собрались? – интересуюсь у своего диковинного попутчика. И обнаруживаю, что голос сипит и не слишком мне повинуется.

Глядя прямо перед собой, он так же натужно выдавливает:

– А тебе что?

Если бы кто-то глянул на нас со стороны, он бы, наверное, захохотал, но нам обоим не до смеха.

– Послушайте, Николай. Мою жену убили.

– И ты подумал на меня? – вяло усмехается он, внутри его что-то хрипит и клокочет. – Вот что. Пошли ко мне. Я тут хотел… Неважно… Пошли…

И мы поворачиваем обратно.

Опять оказываемся возле его деревянного жилища. Он без слов отворяет скрипучую дверь, кивком головы приглашает меня войти в полутемные сени, где воняет чем-то древним, кислым и мокрым.

В коридорчике вешаем куртки. Николай разувается, я поступаю так же, и мы в носках проходим в комнату, освещенную уличным скудным светом и заставленную старой мебелью.

– Я привык без электричества, – говорит он. – Ничего?

Звеня стеклом, роется в серванте, извлекает бутылку водки, два древних пожелтелых граненых стакана, выставляет трехлитровую банку с солеными огурцами. Режет хлеб.

– Не бойся, не отравлена. Ты ведь, небось, сказал своим, а то и ментам, что идешь ко мне. Так что – если тебя ухлопаю – мигом засвечусь… Пей.

Вмахиваем в себя чертову огненную воду, чавкаем огурцами.

У меня остро ломит сердце. Сидим – друг напротив друга – два мужика, два отца, у которых погибли сыновья. Его Арсений взорвал моего Илюшку. Я пристрелил Арсения. Господи, почему ничего нельзя исправить, прокрутить обратно?!.. Судьба неотвратимо движется вперед, а мы только попискиваем, раздавленные, расплющенные ее неумолимым катком.

Пьяно ткнувшись кулаком в лоб, тихо вою от бессилия. И слышу:

– Что-то случилось, Арсений?

Поднимаю голову. Николай смотрит на меня странно блестящими, чуть покрасневшими глазами. Участливо улыбается.