Одиночка

Павел долго стоял на перекрестке улиц Терещенковской и Льва Толстого, дожидаясь разрешающего сигнала светофора. Переходя улицу, он едва не угодил под колеса, летящего на красный свет огромного черного джипа. Чудом, увернувшись от пронесшейся мимо смерти, Павел отнесся к этому легко. Воробуржуи, которые разъезжают здесь на подобных монстрах, имеют право давить всех подряд, за убитого их разве что слегка пожурят, как за раздавленную кошку, окровавленные потроха которой надо будет кому-то убирать.

Бороться с этим явлением бесполезно, у разбогатевших украинских воров схвачено все: от земли, до воды, о людях и говорить нечего. Остался один лишь воздух, но и его скоро приватизируют. На реалии жизни надо смотреть снисходительно, тогда они кажутся менее дикими. Если же в отношении к жизни начнет преобладать трагедия, это может кончиться истерикой, а то, чем и похуже.

Поэтому, ничуть не взволновавшись и не расстроившись, Павел помянул про себя, в чем разница между трамваем и автомобилем. Трамвай, может резать людей только на рельсах, автомобиль же, давит всех подряд по всей улице. Рассуждая об этих отвлеченных материях, он отворил дверь старинного одноэтажного дома, выкрашенного синькой, с цокольным этажом плавно переходящим в подвал. Перед ним открылась небольшая площадка с двумя деревянными лестницами. Одна из них, вела наверх, мимо охранника в камуфляже с пистолетом на боку в кабинет Поганевича, а другая, в подвал, где Павел вел прием больных.

По скрипучим деревянным ступеням, оббитым железными уголками, отполированными до блеска множеством подошв, Павел спустился в подвал. Атмосфера печали царила в этом подземелье, она была осязаемо гнетуща, густа и липуча, как смола. По обе стороны длинной кишки коридора, в темных нишах виднелись низкие дверцы кабинетов народных целителей, подле которых на деревянных скамьях сидели посетители. От света тусклых электрических лампочек накаливания казалось, что все они больны желтухой. Нависший низко над головой потолок и выкрашенные желтой масленой краской стены, вытертые до проплешин спинами посетителей, довершали удручающий интерьер.

Привычно споткнувшись о высокую ступень при входе, Павел направился в свой кабинет. Зимой в нем было холодно, как в могиле, а летом, душно и сыро, как в склепе. Ступая по гнилым половицам подвала, которые прогибались даже под весом кота, он повстречался со своим коллегой по фамилии Цихоцкий и поздоровался с ним на ходу. Откинув туловище назад, Цихоцкий посмотрел на Павла свысока, хотя был на голову ниже его, и с величайшим достоинством едва заметно кивнул в ответ.

Оглянувшись на ходу, Павел заметил как Цихоцкий, торжественно продефилировав мимо него с величаво оттопыренным задом, тотчас же воровато взглянул на часы и, семеня на толстых ногах, заспешил в свой кабинет. Точно, доложит Поганевичу, на сколько минут опоздал, подумал Павел. Цихоцкий был глаза и уши президента ассоциации Поганевича и, как токсикоман, всегда пользовался «моментом», чтобы выслужиться. «Маленькие неудачи всегда предвещают неудачный день», ‒ отчего-то подумалось Павлу.

Мирослав Богданович Цихоцкий врачевал тех, кто в том нуждался, коррекцией биополя. На доске объявлений с информацией для посетителей он значился, как «специалист по биоэнергетике и диагностике кармических проблем». В листовках же, которые Цихоцкий тайком раздавал посетителям, было написано, что он «потомственный колдун и всемирно признанный специалист по лечению облысения, онкологических и раковых заболеваний». Кроме прочего, там указывалось, что он является почетным членом американской академии. По «нечетным», он оставался обычным Цихоцким.

Цихоцкий был низкого роста, широкий в крестце с пышными окороками. Его фигура напоминала грушу широким концом вниз. В толстых ляжках и ягодицах Мирослава Богдановича было что-то противоречившее его паспортному полу. Лицо его блестело кожным салом, как будто из него сочился жир. Между толстых щек, торчал нос крючком, а в щелях жировых складок метались беспокойные глазки. Понять, какого они цвета было невозможно, слишком быстро они бегали. Всегда полузакрытые верхние веки придавали ему сонный вид, но наружность его была обманчива. Мирослав Богданович проявлял нешуточный темперамент, когда это касалось его интересов. Мокрый рот, с непропорционально маленькой нижней челюстью, у него был постоянно полуоткрыт из-за длинных передних зубов.