Одиночка

Выбравшись из толпы танцующих, Павел вернулся в буфетную. Здесь он чувствовал себя более спокойно. Он подошел к стойке бара и взял у бармена стакан апельсинового сока. Диван был занят, на нем сидели друзья Зябкиной. Павел встречал их здесь раньше на подобных вечеринках, но коротко знаком с ними не был. Отдав общий поклон, он направился к оставшемуся незанятым бесформенному кожаному креслу, похожему на кучу черной грязи. Он с опаской присел на него, не очень-то доверяя его прочности. Как оказалось, не напрасно.

Едва его филейная часть опустилась на сомнительное кресло, как предательская конструкция стала под ним расползаться. Павел попытался вскочить, чуть не вылив сок себе между ног. Представив результат того, что могло случиться, он заставил себя улыбнуться. Убедившись в относительной устойчивости этого ненадежного сооружения, он позволил себе с облегчением вздохнуть, попутно, в соответствующих словах отдав должное современной мебели. Сидеть в стильном кресле было так же удобно, как на надутом шаре, мечтой которого было из-под тебя выскользнуть. Не рискуя расслабиться, Павел балансировал в полуприседе на полусогнутых ногах. Сидел он очень прямо, будто аршин проглотил, а стакан держал от себя подальше на вытянутой руке, в ожидании очередных происков кресла.

– Люди не могут жить без некой внутренней договоренности, ее называют моралью. Сейчас мораль потеряна, а с нею и все, что делало людей людьми, – с желчью в голосе говорил Чекалдыкин.

«Когда люди теряют мораль, в их отношениях начинает доминировать зло», ‒ подумал Павел. Чекалдыкин отличался нетерпимостью и был чрезмерно вспыльчив. Но Павел знал, что запальчиво вступая в спор по любому поводу, Чекалдыкин внутренне оставался глыбой холодного льда. Он был выше среднего роста, сухощав до худобы, и от этого казался немощным. Его изможденное лицо говорило о множестве пережитых разочарований, оно было обтянуто истонченной кожей, под которой проступали очертания черепа. Уголки его губ были постоянно приподняты в иронической улыбке, а сквозь седые волосы на голове просвечивала нездорово желтая кожа.

Одет Чекалдыкин был в костюм от Сен-Лорана цвета соль с перцем, соответствующий ему темно-оливковый галстук с ослабленным узлом и кремовую сорочку. Дополняли гардероб очень дорогие двуцветные: белые с коричневым туфли крокодиловой кожи, надетые на босу ногу. Когда тебя возит в лимузине личный шофер, можно и среди зимы разгуливать в туфлях без носков. Подумал Павел, мимоходом отметив, что у Чекалдыкина необычно тонкие, будто иссохшие пальцы, хрупкие кости рук и острые плечи, и вообще он выглядит холенным, фасонистым и наманикюренным, и в то же время, смертельно больным.

– Мораль-моралью, а мне нравятся женщины с фигурою Венеры! Там, если пощупаешь, то знаешь, маеш вещь! – выпалил Шпортько, молодцеватый мужчина, лет тридцати с запущенной небритостью, которая делала его похожим на каторжанина.

Наступила напряженная тишина. Похоже, Шпортько (черт знает, как его зовут), поддавшись словесному ухарству, ляпнул первое, что пришло на ум, не успев подумать, как это часто случается с заправскими краснобаями. Свою растительность на лице Шпортько тщательно подстригал, стараясь, чтобы она не отрастала в настоящую бороду. Над его выступающими надбровными дугами топорщились войлочные брови. На нем была усыпанная перхотью черная кожаная куртка поверх политкорректной оранжевой рубахи, ну и, конечно же, джинсы «варенки».

Шпортько недавно перебрался в Киев из Жмеринки, где работал рэкетиром. В Киеве он быстро обзавелся широким кругом знакомств и сейчас состоял в администрации президента советником по культуре. Шпортько был большой шутник и много смеялся широким, тонкогубым ртом. Его бегающие глаза дружелюбно улыбались каждому, кто с ним общался, взгляд его тут же враждебно втыкался в спину, стоило только отвернуться. Он, как бы невзначай, вскользь поглядывал на Павла, чтобы тому не показалось, что он его разглядывает, но все-таки разглядывал, остроглазо и настороженно.

– Слышали новость? Наш президент уволил «голову» своей администрации Багогу, – внимательно посмотрев на Шпортько, продолжил Чекалдыкин и запнулся на полуслове.

Подвижные губы Чекалдыкина вымученно искривились, их округленно опущенные края превратили его лицо в маску печали. Пересиливая пароксизм боли, он порывисто схватил за руку проходящего мимо официанта. Тот резко остановился, едва не обрушив поднос с напитками на головы сидящих на диване. Чекалдыкин поспешно схватил с подноса стакан виски и залпом осушил его раньше, чем официант успел выпрямиться, хотя не было похоже, что у него болит спина. Придержав официанта, Чекалдыкин взял второй стакан, только после этого его отпустив.

– Что же они не поделили в этот раз? – после продолжительной паузы, рассеяно спросил Ляпоненко, лишь бы поддержать разговор.