Одинокая лисица для мажора

Посмотрела вправо — такой же глухой забор с бесконечными витками колючей проволоки по верху, влево — такая же байда. Сзади пиликнула сигналка тачки, которую заблокировал мой мажор, и на мои плечи легла его рука. Привычно так уже, по-свойски, прижимая меня к нему боком тоже уже идеально отработанным нами этими месяцами образом. Мое плечо входит как раз ему под мышку, вроде бы сковывая, но и давая опору, так необходимую сейчас. На самом деле необходимую всегда.

— Лись? — заглянул Антон мне в лицо. — Только скажи, и мы забьем. И домой.

— Не… давай пойдем, — качнула я головой и вздохнула. — Я должна… — он резко вдохнул, и я знаю, что скажет, поэтому быстро добавила: — Себе, родной.

И да, говорить ему все эти нежные слова мне уже тоже легко. А как же поначалу ломало, у-у-у-у-у! И от него слышать все эти уси-пуси первое время щекотало по нервам, аж подергивало моментами. Но прошло, попустило, и даже сама не поняла, как однажды прошептала Антону, целуя его спящего ранним утром, свое первое “малы-ы-ы-ыш”. За что тут же была нежно и обстоятельно отлюблена мигом проснувшимся Кавериным.

— Антон Вячеславович? — на проходной колонии нас встречал сам ее начальник. — А это, как я понимаю, ваша супруга? Ждем вас.

— Супруга. До сих пор мне как-то непривычно это. Уж во мне-то визит в ЗАГС тут же разбередил кучу говенных воспоминаний. Но в этом Каверин уперся намертво — должны пожениться до начала занятий в сентябре, и хоть тресни. Балда, будто печать в паспорте и демонстрация кольца удержит всяких любителей поволочиться от приставаний. Вот присовокупленное к кольцу мое простое и незатейливое “на х*й пошел” удерживало.

Нас никто не досматривал. Ну еще бы, мы же сюда не как простые смертные на короткую свиданку с заключенной пришли, а по звонку очень-очень крутых чинов и совсем не официально.

Все вокруг серое и грязно-зеленое, щербатая рыжая плитка на полу, лязгающие прямиком по моим нервам запоры на дверях, решетки повсюду. Я рвано вдохнула перед очередной дверью с окошком, Антон обнял крепче. Решившись, шагнула за начальником в комнату и осмотрелась.

— Закончите или что-то пойдет не так — просто постучите. Охрана сразу за дверью, — сказал он и отступил, освобождая мне обзор. И я ее увидела. Но не узнала. Не сразу.

Так и стояла, моргая и недоуменно шаря по лицу практически старухи, застывшей у стола. Глубокие морщины, оплывшее лицо, седые короткие волосы вместо прежних великолепных длинных светлых, что она умела укладывать вокруг головы как корону. Я даже когда-то в раннем детстве была уверена, что моя мама — королева. Самая красивая, добрая.

— Лидка, ты, что ли? — сильно щурясь, спросила, наконец, сильно располневшая незнакомка у меня. — Вот это да! А я-то думаю, кто бы ко мне мог…

Ее лицо внезапно скривилось, губы задрожали, и она пошла ко мне, раскрыв руки с надрывным “доченька-а-а-а!” А я совершенно инстинктивно подалась назад, и тут же Антон молча выставил перед нами растопыренную ладонь, останавливая мою мать. Она застыла и как-то очень цепко глянула на Каверина, потом скользнула взглядом по нашим рукам с кольцами и ухмыльнулась. Так, что мне мигом заплохело. Как будто одной этой усмешкой она что-то умудрилась изгадить.

— Здравствуй! — назвать ее мамой мой язык не повернулся. Напрасно мы пришли.

— Здравствуй, здравствуй, доченька, — перешла с вытья на довольный тон мать, продолжая шарить по нам глазами, и я знала, что происходит в ее голове — тщательная оценка каждой детали нашей одежды и аксессуаров. — А это, стало быть, зятек мой.

— Это — мой любимый муж. Мой! Любимый! А тебе он никто! — Крепкое пожатие ладони Антона на моем плече остановило, и я осознала, что последнее выкрикнула. — Я пришла сказать тебе, что не хочу тебя в нашей жизни никогда.

— Вот ты как с родной то матерью… — начала она ядовито и ощерилась мерзко. — Я тебя кормила-поила, растила, жизни учила, а теперь мать гниет в тюрьме и не нужна тебе?

— Ты была гнилой всегда! И этой гнили мне в жизни не надо. Передачи присылать тебе буду регулярно, но знать о тебе ничего не хочу. И в глаза скажу — все, чему ты меня учила, что внушала — дерьмо! Твое дерьмо. В моей жизни этого нет и не будет.

— А ты не зарекайся, доченька, не зарекайся, — и снова так со значением зыркнула на Антона.

Я слушать ее больше не хотела. Я шла сюда сказать ей и сказала. Крепко схватив молчавшего все это время Антона за руку, я потянула его к двери. Хлопнула по ней ладонью, гаркнув: “Мы закончили!” Но мой муж притормозил, обернувшись к… осужденной Царьковой.

— Ты слышала мою жену, тварь, — тихо процедил он. — Только потому что ты уже сидишь, ты живешь. А выйдешь — беги и прячься. Не дай бог к ней решишь приблизиться… Сдохнешь, как твой подельник.

Железная дверь распахнулась, выпуская нас, и с грохотом захлопнулась, отрезая от моего прошлого. Все. Это все. И я Антона не спрошу. О Феликсе. Потому что мне плевать на этого ублюдка. Туда ему и дорога. Я не спрошу, только буду благодарна моему мужу еще в миллион раз больше. За все.

Четыре с половиной года спустя

Антон