Одинокая луна в Сарасина. Японские лирические дневники

Река в ущелье гор.
Стремнины шум
Я приняла за дождь,
Так необычно!
Ведь месяц нынче небывало ясный!

Когда я вновь отправилась на богомолье в Хасэ, мне было на кого положиться, не то что в прошлый раз. В пути нас повсеместно привечали, проехать мимо и не зайти никак было нельзя.

В роще Хахасо, что в краю Ямасиро, осенняя листва была и вправду бесподобно хороша[110]. Когда мы переправлялись через реку Хасэгава, мне пришло на ум вот что:

На реке Хасэгава волна
То отхлынет, то снова нагрянет –
Вот и я вернулась сюда.
Веткой суги поданный знак
В этот раз мне явит свой смысл.

Я очень верила в это.

Три дня мы молились, а потом тронулись в обратный путь. На холме Нарасака, в той маленькой избушке, что прежде, в этот раз заночевать было нельзя, уж очень разрослось число наших спутников. В чистом поле соорудили временный кров, там поместились такие, как я, а люди наши заночевали на воздухе. Они расстелили на траве свои кожаные наколенники и прочее снаряжение, сверху бросили циновки, и в таком ненадёжном убежище провели всю ночь до рассвета. Утром их волосы были совершенно мокрые от росы. Месяц на рассвете был необычайно ясный и красивый, такой редко увидишь.

Наш путь неведом,
Но и в небе странствий
За нами следует
Всё тот же, что в столице,
Рассветный месяц.

Положение моё теперь было не таково, чтобы отказывать себе в некоторых прихотях, и я бывала на богомолье в самых отдалённых храмах, порой имея в пути немало развлечений, порой терпя лишения. Для моего своенравного сердца это была и отрада, и утешение.

Печалиться теперь мне было не о чем, и лишь мысли о том, когда же, наконец, мои младшие дети войдут в разум[111] и я увижу их в достойном звании, не давали мне покоя, заставляя торопить течение месяцев и лет. Что же до него, моей опоры[112], то я желала всем сердцем, чтобы ему уготована была радость встать вровень с людьми сановными, на это я очень надеялась.

* * *

В прежние дни была одна дама, с которой мы очень сблизились – день и ночь писали друг другу стихотворные послания. Хотя это было давным-давно, мы и потом не прекращали обмениваться письмами, пусть и не так часто, как когда-то. Но теперь она стала женой наместника провинции Этидзэн[113] и вместе с ним уехала из столицы. От неё не доходило ни звука, я не выдержала и послала с оказией весточку:

Друг другу мысли поверяя,
Хранили мы наш огонёк.
Теперь угас он,
На просторах Коси
В снегу глубоком утонул

[114].

А она в ответ:

В Сираяма – Белых горах

[115]Под снегами укрытый,
Даже камушек самый малый
Потаённые думы хранит –
Так разве угаснуть огню?

В первые дни третьей луны я отправилась далеко в Западные горы. Втайне от людских взоров, под покровом лёгкой дымки, тревожа душу своей прелестью, привольно и буйно цвела там сакура – лишь цветы и цветы крутом.

Далёко отсюда жильё,
В этакой глухомани
Горной тропой
На цветы поглядеть
Ни один не идёт человек.

Когда мои семейные дела разладились, я затворилась в Удзумаса. От дамы, с которой мы часто беседовали во дворце, пришло письмо. Я как раз сочиняла ответ, когда послышались удары колокола, и я написала:

Так всё переплелось –
О, эти страсти мирские!
Нет забвенья от них.
Колоколам предзакатным
С трепетом я внимаю.

При дворе принцессы, в этой безмятежной светлой обители, было нас трое дам, душами сродных, и мы часто беседовали. Как-то вернувшись домой, я на следующее утро не знала, куда себя деть, так мне их не хватало, и я написала этим двоим:

На пенных скалах прибоя
Враз рукава намокнут –
Знаю это, но вы,
С кем вместе волной накрывало,
Мне оттого лишь дороже

[116].

Мне ответили:

На каменистом взморье
Сколько мы ни искали,
Нет ни ракушки – напрасны
Были труды рыбачек,
Лишь рукава солоны

[117].

И ещё одна дама так написала:

Если бы не росла
В бухте морская трава,
Что зовут мирумэ – «встреча»,
На пенных скалах рыбачка
Не ждала бы у моря погоды

[118].