Одинокая орешина

«Выпьем за здоровье нашего Вардана, за его семью, за его детей». — «Выпьем, — сказал Андраник, — Гегам часто говорил о внуке, говорил, что мальчика назвали в его честь, верно?» Вардан Ераносян глядел помутневшими глазами на друзей отца и машинально отвечал: «Верно, но мы зовем его Гугушем». — «Он очень любил внука, — продолжал Андраник, — и фотографию его держал в сейфе. «Одна она у меня, боюсь потерять», — сказал он как-то. Да продлятся дни Гегама, или, как вы его зовете, Гугуша…»

«Он на четыре года был старше меня, — повернул на свое Бениамин, — но уступал мне стул и давал прикурить сигарету». — «Он не курил! — будто вдруг сделал открытие Сероб. — Сам он не курил, но у него всегда бывали спички. Я как-то спросил, зачем они у него, а он отвечает: «Для курящего человека одна спичка целый клад, случается, нет у него спичек или кончились, и он обращается к тебе. Ну, я и держу коробок в кармане на такой случай, спички не много весят…»

В винном погребке стоял густой дым, насыщенный шумом и грустью.

Уже в самолете, который возвращал его в Махачкалу, Вардан Ераносян подумал, что отец хорошо прожил жизнь.

Он договорился, что приедет на сороковины отца, и тогда, вероятно, поедет из Еревана поездом: нужно увезти вещи отца, поскольку необходимо освободить его комнату, не будет же она пустовать…

Самолет летел над облаками. Неожиданно облака напомнили ему клубы дыма в винном погребке, только облака были внизу, а дым вчера поднимался вверх.

1974

ДОМ МАТЕРИ

Перевод Г. Кубатьяна

У дверей я обычно не звоню: если мать спит, проснется, а бодрствует… ну, если бодрствует, разницы никакой — слышит она неважно. Ключ у меня есть, так что отпираю дверь сам. Мы с матерью не виделись месяца четыре, а то и пять. Москва, заграница, неотложные дела, пустяковые делишки. «Эх, время, времечко, где тебя взять?..» И так далее, и тому подобное. Переступаю наконец порог. На дворе день, а лампочка в коридоре сияет ослепительной белизной.

— Мама…

Ни звука в ответ. Шагов тоже не слышно.

Вхожу в комнату: постель тщательно прибрана, взбитые подушки одна на другой, пол блестит, радио включено. Мать всегда держит радио включенным: «Все-таки человеческий голос. Иной раз возишься по хозяйству, говоришь сама с собой — вроде как тебе кто отвечает».

На кухне ее тоже нет и на веранде нет. Рука привычно тянется к репродуктору. Выдергиваю штепсель из розетки. Ложусь на старый, обтянутый зеленым бархатом диван. Хорошо. А что матери нет, так это, по^ жалуй, даже лучше.

Не найдется ли у мамочки выпить? Нехотя поднимаюсь, заглядываю в холодильник. Початая бутылка коньяку и две бутылки пива. Конечно, сперва открываю пиво. Поперхнулся первым же глотком — прокисшее. Смотрю на дату — ну, еще бы, чуть не месячной «свежести». Мать знает, что я любитель пива; тому уже месяца четыре-пять, как я не наведывался в деревню. Отгоняю эту мысль. Хочу сполна насладиться великим жизненным благом, которое зовется одиночеством, и ни о чем не думать, тем более что деревню обволокла тишина, лишь изредка нарушаемая ребячьими голосами да глухим, однообразным жужжанием мошкары. Материнский дом стоит особняком посреди садов; машины сюда не заезжают, а у меня машины нет, да и не будет, Растягиваюсь на диване, пытаясь ни о чем не думать.

Цель моего приезда сугубо деловая: убедить мать перебраться в город, на худой конец жить с нами хотя бы зимой. Речь я заготовил прямо-таки неотразимую. «Слушай, ма, — скажу, — стыдно. Хороший ли, плохой ли, я у тебя единственный сын, крыша над головой, слава богу, есть, три комнаты. Невестку свою ты вроде бы любишь, не совестно разве одной тут маяться?»

Резко звонит телефон. Ах, да, в деревне ведь тоже есть это окаянство. Приятное забытье мигом улетучивается. Как я устал от этого трезвона! Телефон и не думает умолкать. Подхожу не спеша, вразвалочку — авось замолчит. Беру трубку. «Тетя Ануш? — голос женский. — Не разбудила? Если ты в город, так Арамаис тоже едет после обеда. — Женщина тараторила без умолку. — Я скажу — обождет. Так как, едешь?»

«Матери нет дома, — говорю я, — это Ваан». Женщина только ойкнула. Тут-ту-ту, разговор обрывается. Внезапно на меня нападает смех, потом я по-настоящему злюсь: «Милая моя мамочка, не надоело тебе еще в этих четырех стенах? Не надоело всякий раз кого-нибудь просить-умолять подбросить до города?» Мысль о матери не дает мне покоя, и чем дольше я не приезжаю в деревню, тем основательнее в некоей клеточке моего мозга укореняется боль. И тут до меня доходит, что я хочу избавиться от нее, от боли, окончательно и бесповоротно удостоверившись: мать в Ереване, в нашей квартире. Чтобы в суматошной этой жизни стало одной заботой меньше. Я уже приготовился к перепалке. «Ну, все, едем! Нет у меня времени, пойми, на думы о том, как жить врозь с единственным родным человеком… Едем, собирайся».