Одинокая орешина

Сколько еще жить матери, сколько лет написано ей на роду? Приехал я однажды — ключа у меня тогда не было, — соседи говорят: мать, дескать, дома. Постучал в дверь — никакого ответа. Постучал сильнее, уже волнуясь. Собрались соседи. Все в один голос утверждали, будто только что видели, как она входила в дом. Я высадил со страху окно, насилу взобрался вовнутрь. Лицо покрылось испариной, а воображение у меня всегда было необузданным: беда, мать лежит на полу, как раз подле репродуктора. Мать спала. Спала, даже не сняв с головы свою столетней давности шаль.

— Ма!.. — В голосе поначалу опаска: а вдруг… — Ма! — Я разнервничался, схватил ее за руку, рука была теплая, пульс нормальный.

— Ой, никак, задремала? — вскинулась мать. — Вот беда-то! Ваан мой приехал, а я сплю.

С того самого дня я и обзавелся ключом. Москва, заграница, дела. «Эх, время, времечко, где тебя взять?..» — четыре месяца не видел мать.

А перекусить найдется? Молоко, жареная фасоль, любимое мое блюдо чечевица — и та есть. Все холодное, но я сильно проголодался. Лаваша нет, только городской хлеб, кто это ей покупал? Конечно, увезу. Асмик поедом ест: «Одну-одинешеньку в деревне бросил, соседи уже шушукаются… Совсем одну, беспомощную… Поживи так денек, попробуй, умом тронешься».

Фасоль вполне съедобна (хотя, пожалуй, суховата и попахивает холодильником). Разогреть? Времени в обрез. Выпиваю стопку коньяку. Коньяк разливается по жилам теплой истомой. Интересно, куда все же запропастилась моя мамаша? Видно, у племянницы: из всех моих родственников в деревне осталась одна только двоюродная сестра. Последний раз мы встречались то ли три, то ли четыре года назад. Звать ее, помнится, Вазгануш. Или Майрануш? Словом, как-то в этом роде. Детей у нее семеро. Это я помню точно, потому что шесть из них девочки.

Пронзительно и как-то тревожно звонит телефон. На сей раз беру трубку сразу же.

— Мамы нет дома, это Ваан.

— Ваан джан! С приездом, Аракел беспокоит.

— Аракел?

— Где уж тебе меня знать! Отца твоего товарищ. Я, твердолобый, уцелел да еще Арменак. Вот и все. Тот тоже в город перебрался. Не слыхал?

Откуда мне о нем слышать? Кто он — брат, сват?

— Здорово, дядя Аракел. Не скажешь случайно, где мать? Чуть не два часа дожидаюсь. — Непроизвольно скашиваю глаза на тикающие на стене мамины ходики. — Час с четвертью дома. Нет как нет.

— Скажу, Ваан джан. — Голос у Аракела хриплый: не иначе — заядлый курильщик или астматик. — Скажу. Либо у Седрака — они на днях свадьбу играют, внучку замуж выдают за хорошего парня, архитектор, из Ахалкалака родом. Либо на рынок пошла за орехами, пора уже суджух[86] готовить. Вчера еще говорила нашей Марьям, что придет и ей помочь, невестка эта моя, Марьям, в больнице медсестрой. Институт так и не кончила — шутка ли, четверо детей… А может, решила племянницу навестить. Вазгануш уже целый месяц болеет, люди уже всякое подозревают… Или к святому Саркису пошла, сегодня его день…

— Телефона там нет?

— У святого Саркиса?

— У Вазгануш.

— Положи трубку. Я сейчас разузнаю и перезвоню. Кроме виноградных лоз, из окна ничего не видно.

Поздняя осень. Листья пожухли, виноград собран — из него теперь делают вино, гонят водку. Внезапно меня осеняет: а вдруг в саду осталась хоть гроздь винограда. Самый вкусный виноград — последний. В детстве мы осенью ураганом налетали на сады, разведывали, где что осталось, выискивали укрытые от глаз гроздья, которые солнце успело уже превратить в изюм; виноград был — пальчики оближешь. Любопытно, осталось тут хоть что-нибудь? Выхожу из дому, углубляюсь в сад. Правду сказать, я не знаю наверняка границ материнского участка и запросто могу забрести на соседский. Ну да неважно, виноградники не делят межами. А если здесь собака? Вокруг миролюбивая тишина. Пускаюсь на поиски, пригибаю и поднимаю лозы. Поскальзываюсь на грязи, голова оказывается в просвете между желтыми, сухими листьями, и я широко раскрываю глаза. Вот оно! В укромном переплетении ветвей величественно покоится гроздь — янтарная, полная виноградин. Гроздь не отрывается, ножа я не захватил, отламывать не хочется — можно лозу повредить. Мать рассердится. Наконец изловчился — кисть на ладони и еще сильнее блестит под солнцем. Усаживаюсь прямо на землю, жадно поедая добычу. В винограде привкус детства, привкус давно минувших осеней. Или это мое воображение? Мать сама обрабатывает сад, разве что иной раз помогут ей вскопать или окучить.