Одинокая птица

После ужина я снова иду в церковь. Половина седьмого. На улице уже темно, но полоска неба над горной грядой еще светится красным в последних лучах солнца, свалившегося за горизонт. Библейские чтения начинаются в семь, они проходят в гостиной пастора Като. Там будут всего шесть или семь человек: две пожилые дамы, студенты колледжа и мы с Кийоши. Поскольку на следующей неделе Пасха, мы изучаем евангельские описания страстей Христовых. На прошлой неделе мы обсуждали, как в Евангелии от Иоанна изложен допрос Иисуса Понтием Пилатом. Последний вопрос, заданный Пилатом, был такой: «Что есть Истина?»

— Как вы понимаете этот вопрос? — Пастор Като, сдвинув очки на кончик носа, обвел взглядом присутствующих. — Почему Иисус не ответил на него?

Все сидевшие в комнате заерзали на стульях и кушетках. Воцарилось тягостное молчание. Тогда выступила я, поскольку сразу поняла смысл этого эпизода.

— Согласно Библии, именно Иисус есть Истина, поэтому вопрос Пилата — чистейшая глупость. Он стоит перед Иисусом и спрашивает его, что есть Истина, как будто ее надо искать еще где-то. Иисус не стал отвечать, ведь ответ был очевиден.

Пастор Като расплылся в довольной улыбке и закивал столь энергично, что остатки волос на его голове разлетелись, как на ветру.

— Совершенно верно. Евангелие от Иоанна, хотел бы сказать всем вам, начинается с упоминания одного-единственного слова, означающего Истину. И эта Истина — конечно, Христос.

Когда мы стали расходиться по домам, ко мне подошла студентка колледжа — девушка, прошедшая обряд конфирмации в один день с Кийоши.

— Вы такая умница, — вздохнула она. — Я каждый день читаю Библию, но понимаю в ней в сто раз меньше, чем вы.

Я не нашла слов, чтобы как-то отреагировать на ее комплимент. Открывать правду мне не хотелось, а правда очень проста: ответы, подобные тому, что я дала пастору Като, рождаются у меня в голове мгновенно, но они для меня ничего не значат.

Сейчас, спускаясь с холма, я вспомнила серьезное лицо этой наивной девушки, ее высокий лоб и очки в роговой оправе. Вспомнила и почувствовала раздражение. Надоело выслушивать, какая я умная. В школе меня этим давно достали. Девочки постоянно говорят: «Ты не такая, как мы. У тебя особый склад ума». На уроках, когда учитель задает классу вопрос, все молчат, ожидая, чтобы ответила я. Если я тоже молчу, учитель непременно обратится ко мне. Раньше, найдя ответ, я всегда тянула руку — и в школе, и в церкви. Сейчас не хочу вылезать: так или иначе все равно спросят меня.

Кийоши редко отвечает на вопросы своего отца, а когда я отмалчиваюсь, злится на меня. Надо сказать, он после конфирмации стал невыносим, особенно когда разговор заходит о религии. Раньше мы с ним спокойно обсуждали, во что мы верим, в чем сомневаемся. Сейчас — дело другое. Он вообще меня не спрашивает, собираюсь ли я пройти конфирмацию или нет. Наверное, догадался, что я уже не верю в Бога. Говоря по правде, мне самой надо было сказать ему об этом, честно и откровенно. Я, наверное, большая лицемерка. А еще мать упрекаю во лжи и трусости! Да я ничуть не лучше, чем она!

На полпути к церкви — улица рядом с железнодорожной станцией. Над бледно-лиловой дверью джаз-клуба, который показал мне Кийоши, горит неоновая вывеска. Мигают зеленые кисти винограда и пурпурные цветы.

Когда мы проходили мимо этого здания, Кийоши сказал, что Тору и Такаши больше не ходят в церковь. При этом на его лице было написано такое высокомерие, что мне стало противно. Надо было ему сказать: «Какое право ты имеешь судить других?»

Из-за двери слышится тихая музыка. Я подошла поближе. Кийоши сейчас, наверное, помогает матери убирать со стола, а пастор Като сидит у себя в кабинете и просматривает записи — готовится к сегодняшним библейским чтениям. Я невольно ощутила кожей шерстяную обивку кушетки, на которой мы всегда сидим с Кийоши во время этих чтений.

Мне вспомнились слова Кийоши: «Когда твоя мать уехала, отец забеспокоился. Он боялся, что ты перестанешь ходить в церковь».

Интересно, что сейчас делает мать? Я попыталась себе это представить. Вот она сидит на татами, в мастерской. В руках у нее — серебряная игла и шелковая ткань. Может быть, она вышивает на кимоно невесты журавлиную стаю. С каждым стежком крылья журавлей становятся все ярче и ярче. Что она имела в виду, написав, что у них с дедушкой один и тот же Бог? Мне этого никогда не понять. Когда она жила с нами, я так и не осмелилась признаться ей, что больше не верю в Бога. А уж сейчас спрашивать ее о религиозных убеждениях — полная нелепица. Да, она никогда больше не придет в нашу церковь. Не положит цветы на алтарь, не будет петь псалмы и слушать проповеди. Так и останется жить вдали от меня, украшая прекрасной вышивкой чужие наряды.

Мне стало так жаль себя, что захотелось плакать. Сделав еще несколько шагов к двери бара, я споткнулась и чуть не упала — точь-в-точь как ворона, спасенная доктором Мидзутани. Я закрыла глаза. Из бара по-прежнему доносилась тихая музыка.