Одинокая птица

Мать не отпускала меня, и мне хотелось, чтобы этот день не кончался. Уже половина пятого. Солнце стало ярко-оранжевым — как всегда за час до заката. Если я буду сидеть тихо, не приставая к матери с расспросами, ничего особенного, может, и не произойдет. Но ведь по дороге домой из школы я клятвенно пообещала себе в этот наш последний вечер говорить только правду. «Хочу быть честной, — твердила я, шагая вдоль шеренги вишен и кленов и задевая пока еще мертвые ветви. Листья появятся в марте или апреле. Они напомнят мне о моем сегодняшнем обещании. А мать к тому времени давно уже будет далеко отсюда, в тихом домике дедушки. Не могу понять, как можно меня бросить, если я само „Благословение Божие!“ А может, она все время лгала мне?»

Разжав руки, я высвободилась из ее объятий.

— Зачем желать невозможного? Я же знаю, что ты не можешь взять меня с собой. Я ведь не дурочка.

Мать молча уставилась в пол.

Я встала и снова заходила по комнате. Мать в свое время говорила — и не раз: когда женщина уходит от мужа, дети должны оставаться с отцом, тем более если родители разведенной женщины — люди небогатые. До конца своих дней она будет жить у родителей, а своих детей увидит, лишь когда они достигнут совершеннолетия и смогут навешать ее. До того времени отец, как правило, запрещает им встречаться с матерью. Такой обычай, по мнению мамы, имеет свой смысл: жизнь под крылышком отца сулит материальные блага. А бедность и безотцовщина — позор, и на несчастных детей все будут коситься.

Объясняя мне эти премудрости, мать говорила о людях, нам не известных, пересказывала где-то вычитанные истории. Среди наших знакомых — будь то в Асии или в Кобе — разведенных пар не было. Но я-то знала, что мать имеет в виду не каких-то мифических персонажей, а нашу семью и исподволь готовит меня к будущим жизненным передрягам. Она давно решила, что рано или поздно расстанется с отцом.

Впрочем, мать до сих пор не открыла полной правды. Она ведь ни разу не сказала, что больше никогда не вернется. Целых три месяца она внушала мне, что уезжает ненадолго. О том, что она собирается оставить меня на произвол судьбы, речи не шло. Да и сейчас молчит — лишь выразила невнятное желание взять меня с собой. Я перестала расхаживать по комнате и посмотрела на нее. Мать разглаживала пальцами черную шерстяную юбку. Она брала с собой лишь два чемодана, но, как я заметила, все остальные ее вещи тоже были собраны и уложены в многочисленные коробки — деталь красноречивая. Даже поверь я сдуру в историю с немощным дедушкой, эти сборы выдали бы ее с головой. Неужели она принимает меня за несмышленыша? Вряд ли. Ведь она всегда отмечала мою сообразительность.

— Все-таки не надо меня обманывать, — пробормотала я.

Она взглянула на меня. Ее лицо вытянулось, в больших глазах светилась боль. На какую-то секунду мне захотелось взять свои слова обратно, извиниться перед ней, объяснить, что я не хотела ее обидеть — просто беспокоилась. Но я тут же взяла себя в руки. Нет, мать обязана сказать правду, как бы горька она ни была. Мы спокойно все обдумаем и найдем какой-нибудь выход. Я даже помогу ей упаковать вещи. А стоять столбом и притворяться, что самое страшное событие в моей жизни так и не произойдет, — хуже ничего не придумаешь.

Мама продолжала молча смотреть на меня. Лучше бы она заплакала. Я представила себе слезы на ее щеках и слова раскаяния: «Прости, что солгала тебе». Может, от этого мне бы и не полегчало, но все же… Хотя что сказать в ответ на ее извинения? «Ничего, я прекрасно все понимаю»? Но это ведь неправда. Ничего я не понимаю!

Так, в неловком молчании, мы созерцали друг друга. Когда раздался звонок во входную дверь, я чуть не подпрыгнула.

— Открываю! — завопила я, бросившись вон из комнаты.

На пороге стояла госпожа Като, ближайшая и давняя подруга матери. Сзади топтался ее сын Кийоши, облаченный в темно-синюю школьную форму. Оба не улыбнулись и даже не поздоровались. Госпожа Като, не мешкая, направилась в комнату матери. Не удосужилась даже снять зимнее пальто, перекликавшееся по цвету с ее поседевшими висками.

Войдя в прихожую, мы с Кийоши молча уставились друг на друга — как бывало в детстве, когда кто-то из нас напроказничает. Сейчас я каждую неделю вижу его в церкви, но в школьной форме он не похож сам на себя. Накрахмаленный белый воротничок рубашки и сидящий коробом пиджак делают его старше, серьезнее. В моей частной женской школе под названием «Академия девушек-христианок» форму носить не принято. В своих синих джинсах и пуховом красном свитере, да еще с конским хвостом, я, наверное, кажусь ребенком. За последние годы он подрос и стал чуть выше меня, так что, разговаривая с ним, приходится смотреть снизу вверх. Лицо у него тоже изменилось: нос и нижняя челюсть стали массивней. А глаза по-прежнему детские — узенькие щелочки, которые, когда он улыбается, превращаются в два полумесяца. Впрочем, улыбается он теперь довольно редко.