Одинокие сердца

— Сэм, солнышко, я обещаю тебе, что это больше не повторится. — Алисон пыталась взять ситуацию под контроль. Надо бы, конечно, скорчить недовольную мину, но ей не хотелось перегибать палку. — Иди сюда, я сделаю тебе массаж, а то ты выглядишь таким уставшим…

Сэм засмеялся и тяжело плюхнулся на кровать.

— Я не просто уставший, — пробормотал он, прижимаясь щекой к простыням. — Я еще и вдрызг пьяный.

Алисон и сама видела, что он пьян. Тоже новость! А когда он приходил домой трезвый? Алисон с тайным злорадством подумала, что ее муж катится вниз по наклонной плоскости навстречу своему краху. Сама она была женщиной холодной и бесстрастной и считала подобное — пагубное по отношению к самому себе — поведение проявлением слабости, — слабости мужчины, которому, чтобы ненадолго расслабиться и позабыть о своих проблемах, необходимо напиться. Алисон не могла испытывать к мужу ничего, кроме презрения. Интересно, а что заставляло Сэма доводить себя до такого состояния? Что вынуждало его вдаваться в крайности?.. Брезгливо поморщившись, Алисон начала ритмично массировать потные плечи супруга. Несколько минут спустя он захрапел. Алисон стянула с него брюки и небрежно прикрыла мужа одеялом. Затем она пошла в гостиную. Чего она не переносила — так это запаха кабака.

14

Одри и Виолетта стояли, опершись на перила, на парадной лестнице, построенной в эпоху Франциска I, и молча любовались замком Блуа. В его стенах когда-то плелись интриги. В результате одной из них по приказу Генриха III был убит герцог де Гиз, возглавлявший Католическую лигу. Одри и Виолетта уже осмотрели помещения замка и теперь, отдыхая, разглядывали его снаружи. Солнце в это время дня — почти полдень — светило вовсю, и каждый ощущал, что ему жарко и что время от времени дует — отнюдь не прохладный — ветерок.

— Я помню, как тетя Дженни возила меня в Лондон, — сказала Одри, глядя в сторону капеллы Святого Кале. — Мы все утро ходили по магазинам, а затем она вела меня в какой-нибудь шикарный ресторан, где официанты всегда одеты безупречно и обслуживают тебя так, как будто в этом заключается смысл всей их жизни. После обеда мы шли в музей или в какое-нибудь другое интересное место. Помню, как мы ходили в музей Виктории и Альберта и смотрели там на одежды прошлых веков. Меня очаровали платья восемнадцатого века — с множеством бантов, кружев и оборок.

— Ты всегда была любимицей тети, — ответила, улыбнувшись, Виолетта. — Она тебя обожала. Я уверена, что, когда ты окончила университет и устроилась на работу в галерею Тейт, она радовалась бы за тебя больше всех. Дженни ведь и сама хотела учиться в университете, но ей не позволили.

— Кто не позволил? — удивленно спросила Одри.

— Твой дедушка.

— Дедушка Теобальд?

Одри не поверила своим ушам.

— Да. Знаешь, мне было как-то грустно и неловко из-за того, что он относится к тебе как к любимой игрушке, а вот собственную дочь ценит не очень-то высоко.

— Дедушка не любил тетю Дженни?

— Я всего лишь сказала, что он не очень высоко ее ценил. Это не одно и то же.

— Я об этом ничего не знала, — печально сказала Одри, почему-то чувствуя себя виноватой.

— А ты и не могла этого знать. Когда твоя тетя умерла, ты была двенадцатилетним ребенком. Ты делала то, что тебе и надлежало делать, — играла во взрослую женщину, напяливая на себя одежду тети и матери.

— Да, — кивнула, улыбнувшись, Одри. — Я помню, что мне очень нравились туфли на высоких каблуках, шляпы, перчатки и дамские сумочки. Они казались мне просто верхом изысканности.

— Ну, ты всегда была немного не от мира сего, — сказала с меланхолической улыбкой Виолетта. — Мне помнится, что ты вырезала из журналов фотографии Одри Хепберн, Жаклин Кеннеди и Грейс Келли, одетых Олегом Кассини или Эдит Хэд. У тебя до сих пор глаза вылазят из орбит, когда ты смотришь фильмы с их участием, и не думай, что я об этом не знаю.

Одри, слегка устыдившись, потупила взгляд. Окружающие иногда замечают за нами гораздо больше, чем замечаем за собой мы сами. Впрочем, со стороны, как известно, виднее…

— Ты сказала, что дедушка не позволил моей тете поступить в университет. Я не знала, что ей хотелось там учиться.

— Дженни всегда была для всех секретом, — коротко ответила Виолетта.

— Ты, наверное, хотела сказать «загадкой», — поправила ее Одри.

— Нет. Я хотела сказать то, что сказала.

Одри молчала, надеясь, что мать все объяснит.

— Твоя тетя всегда вела двойную жизнь — жизнь, в которой она выглядела счастливой, и настоящую жизнь.

— Ты хочешь сказать, что тетя Дженни на самом деле была несчастна? — спросила — одновременно и с удивлением, и с возмущением — Одри. — Но она же всегда улыбалась! Она всегда находила для каждого ласковое слово, всегда была полна жизненных сил и радости…

— А еще неизбывной грусти, — перебила дочь Виолетта. — Дженни стремилась завоевать уважение отца — человека, которого она обожала и даже боготворила, но ей это не удавалось… Она очень сильно переживала по этому поводу, однако старалась не подавать виду и быть такой, какой ей и полагалось быть, — веселой и очаровательной девушкой. Не более того.