Одинокие женщины

Диана часто завидовала католикам: исповедался — и получил отпущение грехов. Выложить то, что давит на сердце, признаться в грехах и быть прощенным — это ли не истинная благодать? И в Авраме она нашла нечто подобное. Правда, Диана не совершила никакого преступления — разве что пыталась все время выдавать себя за другого человека, но и это было крайне обременительно. Все время казаться Дианой Сильной, Дианой Неуязвимой. И это ей неплохо удавалось. Однажды ее в лицо назвали Железной Девой.

— Разве я такая уж хладнокровная? — спросила она Аврама после особенно изматывающего дня на службе.

— Я считаю, что ты наделена чрезвычайно острым холодным рассудком и горячим сердцем, — исчерпывающе отвечал Аврам. А потом, как всегда, поинтересовался: — Почему ты спросила, Диана? Ты правда считаешь себя хладнокровной?

— Да… нет, — пробормотала она. Ее не очень волновало, что окружающим она покажется размазней, однако все же предпочтительнее слыть Железной Девой. — Нет, я не хладнокровная.

Однажды ночью она рассказала ему историю своей любви к Лео и аборта и, к собственному немалому удивлению, не выдержала и расплакалась.

— Безумие! — прорыдала она, тщетно пытаясь «заткнуть фонтан». — Прошло столько лет, а я реву как дура!

Она ожидала от Аврама каких-нибудь стандартных фраз, что-то вроде по-юношески небрежного: «Лео тебя не стоил. Это же было так давно. У тебя еще будут дети». Или хотя бы просто: «Не надо плакать». А он вместо этого просто обнял ее и прижал к себе — казалось, так прошла целая вечность. Но вот наконец-то она смогла совладать с расстроенными чувствами:

— Спасибо.

— За что?

Аврам был одним из трех детей, выросших в образованной, но решительно (по американским стандартам) небогатой семье. Его отец, эмигрант из России и превосходный лингвист, вкладывал свою любовь к музыке в переводы стихов: с русского на иврит, с иврита на английский. И его отпрыск унаследовал способности к языкам.

Прежде чем поступить в университет, Аврам отслужил три обязательных года в армии, по большей части находясь на «территориях» — то есть в арабских деревнях, попавших под господство Израиля после Шестидневной войны.

— Мне все было там ненавистно, — рассказывал Аврам, — от солдатской формы до необходимости носить оружие. А больше всего ненавистна неопределенность положения: мы были ни на войне, ни в мире, ни у себя дома, ни за границей. Ты был вечно начеку, вечно полон подозрений, держа наготове свой «узи»: в любой момент можно было натолкнуться на вспышку недовольства. Ведь арабы относятся к нам как к оккупантам, да так оно и есть. Даже дети смотрели в нашу сторону со страхом и ненавистью. А ведь я сам тогда был еще совсем мальчишкой. Я пытался было завести дружбу с теми, кто помоложе. Арабские подростки вечно толклись вокруг караван-сарая, где мы торчали в свободное от дежурств время, и клянчили сигареты и кокаин. Выучив несколько слов по-арабски, я познакомился с двумя парнишками и немедленно получил выволочку от сержанта. Для него они были не больше чем пыль под ногами. Даже хуже — террористами. А по мне — это были просто мальчишки. Обычные мальчишки десяти — двенадцати лет.

В день вторжения в Лебенон в караван-сарае взорвали мину, и погибло двое солдат из казармы. Не прошло и часу, как в ответ был стерт с лица земли находившийся на подозрении арабский дом.

— Мы вытаскивали их всех из кроватей — женщин, детей — и выгоняли на улицу. Арестовали всех до одного мужчин. А потом разнесли на части весь дом: стена за стеной, камень за камнем. Ломали мебель, били посуду. Один из солдат даже помочился на коран. Это были не карательные меры — иначе как надругательством это не назовешь. И все время, пока длилась эта вакханалия, женщины не переставая выли. У арабских женщин какие-то особенно пронзительные, высокие голоса, их вопли вонзаются в уши, как кинжалы. Я был ненавистен себе за то, что присутствую при этом и даже принимаю участие. И никогда не забуду их плач… — перед рассветом солдаты заложили в доме взрывчатку и выскочили на улицу, ожидая взрыва. Все стояли за оцеплением, скованные ужасом. И вот, когда вспыхнуло пламя, я различил в толпе Юсуфа — одного из моих ребят. Ох, Диана, никогда в жизни я не видел такой откровенной ненависти! И у меня до сих пор звенит в ушах от воплей женщин.

— А что, семья Юсуфа тогда тоже пострадала?

— Не знаю. Да, наверное, и знать не хочу. Незадолго до взрыва из караван-сарая выбежал мальчишка, вроде бы похожий на него. Может быть, сержант был прав, и это было гнездо террористов. И кто знает — может, иногда те меры, что предприняли мы, действительно неизбежны. Однако именно в ту ночь я утратил невинность.

— В представлениях о террористах?