Одинокий друг одиноких

В то время я увлекался геральдикой
и поэзией Шелли, любил Пушкина, Рильке,
а они шли,
разноликие, разнопышные, разношерстные,
ложились под мясорубку,
веером раздвигали ляжки.

Потом накидывали простыню…

шелест поникших крыльев.

Я ничего не видел,

кроме…
Я ничего не видел,
кроме..

Я ничего не видел,

но там, и пространстве,
там цель была —
там Человек творился, да, Человек,
подлежавший… да, да… подлежавший.

Сперва вы чувствуете

сопротивление плоти,
отчаянное нежное
сопротивление
плоть не хочет впускать железку,
но вы ее цапаете
востроносым корнцангом,
плоть усмиряется,
вы работаете…

Странно все же,

как целое человечество
умудрилось пройти сквозь такое
тесное естество…

«Ни одного прободения, —

удивлялся На-Босу-Голову, —
ну ты даешь, парень,
ты вундеркинд, ей-богу,
хорошо, что тебя не выковыряли».

После сорокового я это делал

закрыв глаза.
Самое главное —
не переставать слышать звук
работающего инструмента;
хлюп-хлюп,
а потом…
Простите, я все же закончу:
сперва хлюп-хлюп.
а потом скреб-скреб,
вот и все, больше не буду.
«Уже в тазике, уже в тазике, —
приговаривал добрый На-Босу-Голову, утешая хорошеньких, —
у тебя была дочка,
в следующий раз будет пацан,
заделаем пацана…»

Я ничего не слышал,

кроме…
Я ничего не слышал,
но один раз кто-то пискнул,
и я посмотрел
и его увидел:
в теплом красном кишмише
шевелился там
Человек.
Он хотел выразить идею винта
формулой музыкального тяготения.
Его звали
Леонардо
Моцартович
Эйнштейн.

аборт, который я умолял не делать