Одинокий некромант желает познакомиться (СИ)

— Нет. А вы?

— Тоже нет.

Что ж… в этом, пожалуй, что-то было, как и в молчании, которое никому не мешало. Разве что ветер слегка разочаровался, он точно ждал от людей большего. И вот ночных мотыльков прибыло. Глупые, они летели на свет, не понимая, сколь губителен он.

…Переслава Орфеевна за прошедшие годы изменилась мало. Разве что стала ниже и шире, а так она по-прежнему жаловала широкие платья из темной бумазеи, поверх которых все так же надевала пестрый фартук, а шею укутывала платком.

Платок, кажется, тоже был тем самым, из детства Анны.

— Приперлась, — сказала он, увидев Анну. — Ишь ты… ни стыда, ни совести.

На узенькой улочке алый, пусть и слегка запылившийся мотор, выглядел чуждо, как чуждой была и сама Анна в легком летнем ее наряде. Здесь женщины все еще носили платья в пол, стеснялись поднимать глаза на незнакомых мужчин, но не стеснялись обсуждать незнакомых женщин.

Здесь пахло печным дымом, свежим хлебом и свежим же навозом.

В грязи копошились куры и дети.

Палило солнце.

— Вижу, вы меня узнали, — сказала Анна.

Странно было смотреть на эту женщину сверху вниз, удивительно, до чего жалкой казалась она теперь. А ведь прежде она не стеснялась раздавать затрещины. И щипалась больно, порой без всякой на то причины… и батюшке выговаривала про Анну, а что, не понять?

Глеб держался в отдалении.

— Нового мужика нашла? Как старый попер…

— Почему вы меня не любили? — все вопросы, которые Анна готовила загодя, вдруг растворились, сделавшись неважными.

Старуха отвела глаза.

И губу пожевала.

— Вам ведь недолго осталось, — Анна почувствовала эту близость смерти всей сутью своей, и по тому, как радостно, предвкушающе всколыхнулась тьма внутри, поняла: не ошибается. — Сколько?

— Не твоего ума дела! Ишь… пристают… приперлась… с вопросами… ходили тут, бродили… спрашивали. А чего спрашивали? Знаю я? Ничегошеньки не знаю! Вот вам, — старуха сунула под нос Анне кукиш. — Вот, видала?

И захихикала.

Сейчас она и вправду походила на сумасшедшую. Только Анна не обманулась, покачала головой и спросила:

— А отцу моему вы это расскажете? Там, когда встретитесь?

Переслава Орфеевна зашипела и сгорбилась.

— Он ведь спросит… обязательно спросит.

— Это ты его сгубила! Ты и твоя мамаша-проститутка… чтоб ее черти драли! — старушечий голос разнесся по улице. — Я всегда знала, что не доведет она до добра… со своей любовию… не доведет… когда любят, небось, с другими мужиками не гуляют.

Удивления не было.

И обиды тоже.

— Расскажете? — попросила Анна тихо, и старуха, разом вдруг сгорбившись, сделавшись еще меньше, махнула рукой.

— Идем в хату. И этому своему скажи, чтоб не маячил, не позорил перед соседями. А то ишь… мать потаскуха и дочка в нее…

В ее доме, махоньком, словно кукольном, пахло все той же кислой капустой. На столе стояла миска, прикрытая полотенчиком, и Анне до невозможности хотелось поднять его, заглянуть, убедиться, что и над опарой годы оказались не властны.

— Садись куда… он туда. Чаями поить, уж извиняй, не стану, — она сама устроилась на низенькой табуретке, подвинула к себе корзину с картофелем и пустую миску.

— Я без чаев… как-нибудь.

— Как-нибудь… — махонький ножичек скользил по клубню, снимая кружевную ленту кожуры, украшенную бусинами-глазками. — Все у вас через как-нибудь…

…ее история была проста.

Старшая дочь, оставшаяся после смерти матери за хозяйку. И махонькое хозяйство, которое однако отбирало немало сил. Найденный отцом супруг, почтенных лет вдовец, которому была нужна не столько жена, сколько прислуга, но тогда это тоже казалось правильным.

Она старалась.

Она заботилась обо всех, и о супруге, что вечно маялся животом, и об отце, и о Платоше. Его единственного, пожалуй, любила, искренне и самозабвенно.

Это она обнаружила дар.

И уговорила папеньку, видевшего в Платоне наследника нехитрого своего дела — а папенька тачал сапоги и нельзя сказать, чтобы преуспел в том — показать его заезжему магу.

Она отыскала нужные слова, чтобы Платона отпустили в школу.

Она… после уже смерти супруга, которая случилась весьма кстати, продала скромное наследство, чтобы было за что отправить Платошу в Петергоф, ведь только там ему, талантливому, и место. Она вернулась к отцу, бездетною, обреченною досматривать этого склочного обиженного на весь мир старика, и сама взяла в руки инструмент. Не бабье дело?

Ей и не нравилось.

Сложно вообще сказать, что ей нравилось, но… дело приносило какой-никакой доход, а Платоше нужны были деньги.

Жизнь в Петергофе дорогая, но зато он в университет поступил.

И стипендию получает.

Правда, той стипендии крохи совсем, но… копеечка к копеечке.

…отца не стало зимой. Он быстро сгорел, подхвативши обыкновенную простуду, но по своему упрямству отказавшийся лечить ее.

Куда?

И так, дура-баба целителями бредит, а ему и распареной репы на грудь довольно.

На похороны явился Платон. Повзрослевший. Похорошевший. Какой-то удивительно чужой и тем великолепный. Он держался с легкой снисходительностью и обнять себя не позволил, лишь коснулся теплыми губами щеки.