Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже

Но как типично для моряков, они ж никогда ничего не делают — просто сходят на берег с деньгами в карманах и тупо шаркают везде враскачку и даже с неким незаинтересованным сожалением, гости из другого мира, плавучей тюрьмы, одетые по гражданке, все равно и смотреть там не на что. Мы прошли по обширным свалкам военно-морских припасов — огромных серовыкрашенных пакгаузов, дождевалки поливали утраченные лужайки, которых никому не хотелось, да и не пользовались ими вообще, а они пролегали между рельсами военно-морской верфи. Невообразимые расстояния в сумерках, и никого на виду в красноте. Грустные гурты матросов выплывают себе из гигантского макрокосмоса найти микрокосмического жучка и отправиться к удовольствиям центрального Окленда, кои числом ноль, на самом деле, только улицы, бары, музыкальные автоматы с нарисованными на них гавайскими хула-девушками — цирюльни, бессвязные винные лавки, вокруг тусуются персонажи жизни. Я знал единственное место, где оттянуться, женщин себе срастить, глубоко в мексиканских или негритянских улицах, которые пролегали на окраинах, но пошел за Джорджи и Тушей, как мы потом прозвали 3-го кока, в бар в центре Окленда, где мы просто сели в буром сумраке. Джорджи не бухал, Туша ерзал. Я пил вино, я не знал, куда податься, что делать.

Нашел на автомате несколько хороших пластинок Джерри Маллигена и крутил их.

Но назавтра мы отплыли сквозь «Золотые Ворота» в серых туманных времяужинных сумерках, опомниться не успели, как обогнули мысы Сан-Франциско и потеряли их под серыми волнами.

Рейс вдоль Западного побережья Америки и Мексики, снова, только в этот раз в море в полном виду смутной бурой береговой линии, где иногда по ясным дням я мог отчетливо видеть арройо и каньоны Южно-Тихоокеанской железной дороги, где она пролегала вдоль полосы прибоя — как смотреть на старую мечту.

Бывали ночи, когда я спал на палубе в гамаке, а Джордж Варевски говорил: «Сцукинсын ты, я однажды проснусь утром, а тебя там нет; ччортов Тихий, ты думаешь, ччортов Тихий — тихий океан? Придет как-нибудь ночью большая приливная волна, когда тебе девчонки снятся, и пуф, тебя нету — тебя смоет».

Святые рассветы и святые закаты в Тихом, когда все на борту спокойно себе работают или читают на шконках, бухла больше нет. Спокойные дни, которые я открывал на заре грейпфрутом, разрезанным на половинки у лееров, а подо мной вот они — улыбчивый дельфин скачет завитушками во влажном сером воздухе, иногда в мощных проливных дождях, от которых море и дождь одно и то же. Я сочинил об этом хайку:

Вотще, вотще!
Тяжкий дождь гонит
В море!

Спокойные дни, когда я шел и обсирался, ибо глупо менял свою каютную работу на судомойную, которая на судне лучшая работа из-за мыльно-пенного уединения, но потом я глупо перевелся в официанты комсостава (дневального кают-компании), и то был худший род занятий на борту. «Ты чего не улыбаешься приятно и не говоришь “доброе утро”?» — сказал капитан, когда я ставил перед ним яичницу.

«Я не из улыбчивых».

«Разве так положено комсоставу завтрак подавать? Ставь бережно, двумя руками».

«Ладно».

Меж тем стармех орет: «Где этот чертов ананасный сок, мне апельсиновый на хрен не нужен!» И мне приходится бежать вниз к трюмным кладовым, поэтому, когда я возвращаюсь, старпом весь пылает, потому что ему завтрак задержался. У старпома густые усы, и он себя считает героем из романа Хемингуэя, которого обслуживать надо педантично.

И когда мы идем Панамским каналом, я глаз не могу отвести от экзотических зеленых деревьев и листвы, пальм, хижин, парней в соломенных шляпах, глубокой бурой теплой тропической грязи там вдоль берегов канала (а Южная Америка сразу за болотом в Колумбии), но комсостав орет: «Шевелись, черт бы тебя драл, ты что, Панамского канала никогда не видел, где на хрен обед?»

Мы прошли по Карибскому (синяя блескучая шипучка) в бухту Мобил и в Мобил, где я сошел на берег, напился с парнями, а потом отправился в гостиничный номер с хорошенькой молоденькой Розой с Дофин-стрит и пропустил утренний наряд. Когда мы с Рози шли рука об руку по Мэйн-стрит в 10 утра (жуткое зрелище, мы оба без белья или носков, на мне только штаны, на ней только платье, футболки, обувка; шли себе пьяные, а она еще и милашка), увидел это все не кто-то, а капитан, шибавшийся вокруг со своим туристским фотиком. А на борту мне устроили взбучку, и я сказал, что в Новом Орлеане спишусь вон.

И вот судно выходит из Мобила, штат Алабама, на запад к устьям Миссисипи, в грозу с молниями в полночь, что расцвечивает соляные болота и громадности той великой дыры, куда Америка изливает душу свою, свою грязь и надежды единым роскошным падучим шмяком воды в фатум Залива, возрождение пустоты, в ночь. А я там пьяный в гамаке на палубе гляжу на все это похмельными глазами.