Одинокий волк

Почему нельзя просто подождать пару месяцев? И тогда, если улучшение не наступит, ты сможешь поступить так, как хочешь. По-другому нельзя. Если отключить его от аппарата, мы никогда не узнаем, мог ли он поправиться.

Он садится на стол рядом со мной.

За месяц ничего не изменится.

По-моему, измениться может многое. Во-первых, с меня снимут гипс. Я снова пойду в школу. И, возможно, даже привыкну к тому, что Эдвард вернулся в Бересфорд.

Я понимаю, что мы ведем разговор, которого так и не случилось до того, как Эдвард выдернул штепсель из розетки. Вот и первое изменение.

Я смотрю на брата.

Я сожалею, что из-за меня тебя арестовали и посадили в тюрьму.

Он усмехается.

Врешь ведь!

Я толкаю его ногу своей ногой.

Ну... возможно, немного преувеличиваю.

Когда я была маленькая, через город проезжала сельская ярмарка. Родители повели нас туда и купили билеты на аттракционы, хотя я до смерти их боялась. Именно Эдвард уговорил меня прокатиться на карусели. Он усадил меня на одну из деревянных лошадок и сказал, что она волшебная и может превратиться в настоящую, только если я не буду смотреть вниз. Я и не смотрела. Смотрела на колышущуюся перед глазами толпу, пытаясь отыскать брата. Даже когда у меня начинала кружиться голова или казалось, что меня вот-вот вырвет, я находила Эдварда. Спустя какое-то время я перестала думать о том, что эта лошадь волшебная, и даже — несмотря на страх, а может быть из-за него — придумала себе игру «Найди брата».

Наверное, это и есть семья. Карусель, которая снова и снова возвращает тебя в одно и то же место.

Эдвард, — спрашиваю я, — ты не мог бы меня отсюда увезти?

Если даже мама и Джо удивлены, услышав, что Эдвард везет меня к отцу в больницу, то виду не подают. Ехать до больницы всего километров двадцать пять, а кажется, что намного дальше. Хотя безликая арендованная машина совсем не похожа на старенький автомобиль Эдварда, а я не тащу на спине школьный рюкзак, мы не сговариваясь занимаем те же места, на которых сидели, когда Эдвард в детстве отвозил меня в школу. Я кручу настройки радио и наконец нахожу одну из франкоговорящих канадских радиостанций. Эдвард шесть лет изучал французский в школе и раньше дурачился, переводя мне услышанное по радио, выдумывая скандальные новости о том, что в общественном фонтане была обнаружена золотая рыбка, а домашний ослик по кличке Ле-Фу [18]был случайно избран в городской совет. Я жду, что он, как в детстве, начнет переводить, но брат хмурится и включает классический рок.

Мы подъезжаем к больнице. Эдвард останавливает машину у входа.

Ты не пойдешь? — удивляюсь я.

Он качает головой:

Позже зайду.

Смешно. За все эти годы, пока Эдварда не было, я никогда не чувствовала, что одна. Но сейчас, когда он вернулся, я вижу, как он уезжает, и чувствую, насколько я одинока.

Медсестры в реанимации здороваются со мной, спрашивают, как мое плечо. Говорят, что мой отец — образцовый больной, и я сомневаюсь: а может, это шутка? Поэтому притворно улыбаюсь, прежде чем зайти к нему в палату.

Он лежит все так же неподвижно, как и в последний мой приход. Руки поверх тонкого одеяла. Голова на подушке чуть повернута.

Знаю по собственному опыту, что подушки здесь отвратительные. Слишком толстые и обернуты полиэтиленом, поэтому голова потеет.

Я подхожу к папе и осторожно перекладываю подушку, чтобы голова не лежала под таким странным углом.

Теперь лучше, да? — говорю я и сажусь в ногах кровати.

У изголовья кровати масса причудливых аппаратов, мониторы компьютеров, как будто он звезда в научно-фантастическом фильме. Было бы клево, если бы он мог общаться посредством тонких зеленых линий на экране. Мог заставить их подпрыгивать и изгибаться, выводя мое имя.

Мгновение я вглядываюсь в экран — на всякий случай.

В палату входит медсестра. Ее зовут Рита. У нее есть канарейка по кличке Джастин Бибер, и она прикрепила фото своей канарейки на бейдж.

Кара, — приветствует она, — как себя сегодня чувствуешь? — Потом похлопывает по плечу отца. — А как тут мой личный Фабио?

Она зовет его так из-за волос — по крайней мере, тех, что не состригли. Я догадываюсь, что настоящий Фабио — герой-любовник с обложки дамских романов, хотя я никогда подобных не читала. Я знаю его по рекламе «Поверить не могу! Это не масло!». Именно ему влетела в лицо птичка, когда он катался на карусели в Диснейленде.

Пока Рита ставит новую капельницу, я смотрю на папину руку на одеяле, пытаясь представить, как она касается женщины, которую я даже вспомнить не могу. Представляю, как он отвозит ее в клинику на аборт. Она, должно быть, сидела на моем месте.

Я подаюсь вперед, как будто собираюсь поцеловать его в щеку, но на самом деле не хочу, чтобы меня услышала Рита.

Папа, — шепчу я, — ты простишь меня, если я прощу тебя? Что скажешь?

И тут он открывает глаза.

Боже мой! — вскрикиваю я.

Испуганная Рита бросается к нам. Тянется к кнопке вызова за кроватью.

Пришлите в палату нейрохирурга, — просит она.