Одинокий волк

Если бы мы намеренно старались, и то не могли бы быть с отцом более непохожи. И дело не в том, что я гей, – я никогда не замечал, что он страдает гомофобией. А в том, что он – современная версия искателя приключений: сплошные мускулы, загорелый, с развитой интуицией, я же больше склонен читать Мелвилла и Готорна. Однажды на Рождество в качестве подарка я написал ему эпическую поэму (я тогда увлекался Мильтоном). Отец заохал, выразил восхищение, бегло просмотрел произведение, а потом позже я услышал, как он спрашивает маму, что, черт побери, все это означает. Я знаю, что он уважал мою тягу к знаниям; может быть, даже понимал, что у меня возникает такое же непреодолимое желание, какое ощущает он, когда необходимо выйти на улицу и услышать шорох листьев под ногами. Я, как отец свою работу, использую книги, чтобы сбежать от действительности, но его так же поставил бы в тупик томик «Улисса», как меня ночь, проведенная в лесу.

«Ты остаешься единственным мужчиной в доме», – сказал он таким тоном, что я увидел: у отца есть сомнения относительно того, смогу ли я справиться с отведенной мне ролью.

Он плеснул на дно каждой рюмки по капле темно-желтой жидкости и протянул одну мне. Свою он выпил одним глотком; я сделал два, почувствовал, как внутри все запылало, и поставил рюмку.

«Пока меня не будет, тебе придется принимать непростые решения», – сказал отец.

Я не знал, что ответить. Понятия не имел, о чем он говорит. То, что он будет бегать со своими волками, вовсе не означает, что мама перестанет заставлять меня убирать в комнате и делать уроки.

«Не думаю, что до этого дойдет, но все же…»

Он достал лист бумаги, вырванный из тетради на столе, и придвинул его ко мне.

Там от руки написано:

«Если я не смогу принимать решения касательно своего состояния здоровья, я разрешаю своему сыну Эдварду принимать все необходимые медицинские решения».

Потом нарисована линия для его подписи. И для моей.

Мое сердце принялось бешено колотиться, как у барсука.

«Не понимаю».

«Сперва я попросил твою мать, – объяснил он, – но она отказалась что-либо подписывать, чтобы не создалось впечатление, что она не возражает против этой поездки. А было бы безответственно не подумать о том… что может случиться».

Я в недоумении уставился на него.

«А что может случиться?»

Разумеется, я знал ответ. Просто хотел, чтобы отец признался в этом вслух: он рискует всем ради кучки животных. Он выбирает их, пренебрегая нами.

Отец ушел от прямого ответа.

«Послушай, – сказал он, – нужно, чтобы ты это подписал».

Я взял листок. Почувствовал крошечные бороздки и дырочки, где ручкой нажимали слишком сильно, и меня едва не вывернуло при мысли о том, что всего пару минут назад отец размышлял о собственной смерти.

Отец протянул мне ручку. Я уронил ее на пол. Мы вместе потянулись ее достать, и его пальцы коснулись моих. Меня словно током ударило. И я тут же понял, что подпишу бумагу, даже помимо собственного желания. Потому что, в отличие от мамы, мне не хватало решимости отпустить его – возможно, навсегда! – мечтая о том, чтобы все сложилось по-другому. Он давал мне шанс стать тем, кем я никогда раньше не был: сыном, о котором он всегда мечтал, сыном, на которого он мог положиться. Мне так нужно было стать тем, к кому он захочет вернуться, – как еще я мог быть уверен, что он вообще вернется?

Он поставил свою неразборчивую подпись внизу листа и протянул мне ручку. На этот раз я не дал ей выскользнуть из рук. Я аккуратно вывел «Э» – первую букву своего имени.

Потом остановился.

«А если я не буду знать, как поступить? – спросил я. – Если выбор будет неправильным?»

Вот тогда я понял, что отец относится ко мне, как ко взрослому. Он не стал притворяться. Не стал говорить, что все будет хорошо; не стал меня обманывать. «Все просто. Если я не смогу сам говорить и спросят тебя… скажи им, чтобы меня отпустили».

Когда люди уверяют, что повзрослеть можно за одну ночь, они ошибаются. Все случается даже быстрее, за одно мгновение. Я дописываю свое имя. Потом беру рюмку с виски и выпиваю.

Когда я проснулся на следующее утро, отец уже уехал.

Я долго смотрю на заостренный, похожий на паутину, свой подростковый почерк, как будто это зеркало моей собственной души. Я и забыл о существовании этого документа – как и мой отец. Через год и триста сорок семь дней отец вернулся из Канадских лесов с отросшими до пояса волосами, с запекшейся грязью на бородатом лице, до смерти перепугав группу школьников на остановке. Он вернулся домой и увидел, что семья справляется и без него, и повторно медленно привыкал к таким простым вещам, как душ и горячая еда, к общению с помощью человеческого языка. Больше он никогда не упоминал об этом листке бумаги, и я тоже молчал.