Одинокое мое счастье

Я тоже не был сторонником подобного рода пересудов, тем более, что основной своей частью они выходили искаженными. Однако Сарыкамышское дело, неблаговидное поведение многих высоких начальств, увиденное или испытанное на себе нами, обитателями нашего госпиталя, гибель моей полусотни и гибель Раджаба, брошенных без всякого угрызения совести, — все это как-то незаметно пошатнуло меня, и я еще в госпитале стал с досадой ловить себя на том, что при подобных рассказах не испытываю прежнего сопротивления, хотя и не испытываю удовольствия, а более того, жалею их. “Ведь не какие-нибудь поганцы они, — бывало думал я про таких начальников, — и не чужие нам патагонцы! Все они наши! — я так думал порой, употребляя название “патагонцы” не с пренебрежением, а всего лишь в качестве синонима чего-то очень далекого не столько географически, сколько родственно. — Хотя и у далеких патагонцев тоже есть матери, невесты, жены, дети!” — обычно еще прибавлял я, и выходило, что сопротивление мое имело основой что-то навроде переживания за близких этим патагонцам и нашим начальникам людей. Возможно, и юный подпоручик исходил из тех же качеств, хотя прежде всего, конечно, здесь играли роль солидарность и воспитание.

— Это злословие, господа! — воскликнул, краснея, юный подпоручик.

И тотчас же с насмешкой ему отозвался поручик Шерман.

— А вы отмыли пальчики от гимназического чистописания? — спросил он.

— Перестань, он прав! — рассердился я на поручика Шермана.

— Боже святый! — артистически закатил глаза поручик Шерман. — Да когда же мы начнем что-то понимать! Ты только послушай, капитан! — и обратился к адъютанту: — Рассказывай, Паша!

— Да, собственно, ничего порочащего бывшего командующего нет! — едва пожал плечами адъютант. — Александр Захарьевич оставил армию и спешным порядком появился в Тифлисе, не найдя ничего лучшего, как только посеять панику: “Армия погибла! Турецкие разъезды уже просочились в Авчала!” — а Авчала, господа, это уже пригород Тифлиса! И он такое стал говорить о своей армии, господа, когда она, брошенная им, насмерть встала под Сарыкамышем! Да вот Борис, то есть капитан Норин оттуда! Он лучше скажет!

Я поправил адъютанта о месте моего участия в декабрьских боях и хотел поправить о неточности по поводу того, как армия встала под Сарыкамышем. Встала там не армия, — хотел я сказать, — а встали сперва вообще одни дружинники, старики-солдатики, ополченцы. И через сутки пришел полк подпоручика Кутырева, пришел, оставив свои позиции соседям, то есть из боя пришел в бой. Потом пришел еще полк, такой же расстроенный предыдущими боями и невыносимым безостановочным маршем. И эти полки выдержали самые тяжелые дни, дрались в штыки на улицах Сарыкамыша, и даже Ксеничка Ивановна вынуждена была взять револьвер. А в это время масса войск без толковых приказов не могла ничего предпринять. Я так хотел поправить адъютанта. Но поправке моей никто не внял, — кажется, просто не расслышал.

— А вот вообще курьез, господа! — перекрыл общий шум поручик Шерман. — Паша, расскажи про муку!

— Да, про муку! — с удовольствием откликнулся адъютант. — Оставляя армию, Александр Захарьевич возложил почетную миссию сдать весь русский Закавказский край на плечи, то есть на погоны некоего генерала Б. — не будем уточнять его фамилии! — при этих словах адъютант сумел так характерно посмотреть на всех, что ни у кого не осталось сомнения в принадлежности этой буквы Б. фамилии недавнего начальника местного гарнизона, переведенного на должность командира корпуса. — Этот генерал Б. во исполнение поручения прежде всего отправил из корпуса весь запас муки, господа! А как только нынешний наш командующий генерал Юденич отменил приказ об отходе армии и решительно потребовал исполнения новой задачи — разбить неприятеля, этот генерал Б. доложил: “Наступать не могу! Нет муки!”.

Общий хохот заставил зазвенеть в буфете посуду. Смеялся даже юный поручик, неловко и с прежним обожанием глядя на меня. Заметив его взгляд, я вспомнил юного князя и нелепую нашу драку. Я это вспомнил — и опять мне все пребывание в госпитале, в том уездном городишке у подножия громадного хребта, показалось придуманным или приснившимся — совсем как давешний сон с лугами над Белой, озером Кусиян и солдаткой в виде русалки. Опять отдаленно и на очень краткое время появилась в моем воображении Ксеничка Ивановна. Сердце мое сжалось. “А вдруг Дубин ею любим!” — подумал я, но не захотел признать то возможным и почему-то подумал о наших с Ксеничкой Ивановной детях, о мальчике Бориске и девочке Ираидочке. “Как они будут смотреть на своих старших тезок, на Бориску и Ираидочку, детей сестры Маши! Равно так же они будут смотреть, как сейчас на меня смотрит этот юный подпоручик!” — подумал я, и мне этот взгляд моих детей на детей сестры Маши показался счастьем. — “Сегодня же ночью напишу письмо Ксеничке Ивановне!” — решил я и следом забыл решение, вполне, кстати, счастливый.

Вошел в буфетную залу начальник собрания и предупредил не увлекаться напитками, ибо впереди ждали танцы.

— В последние-то дни поста! — заметил я.