Одинокое мое счастье

— Знаете, вот роль поверенного в ... — и посуровел: — А впрочем, в ближайшие сорок восемь часов вы должны покинуть расположение отряда. Считайте это приказом. А лучше — просьбой отца.

У меня хватило выдержки выйти из автомобиля, щелкнуть каблуками. Но в следующее мгновение я уже был у себя в номере и читал крошечное письмо Натальи Александровны, совсем его не понимая. Она написала только одно предложение: “Пожалуйста, вспомните свое слово — я жду вас завтра в десять часов по утру в месте, где вы слово сказали”. Но и его я не понимал, хотя странным образом знал, что именно мне в десять часов по утру предстояло.

15

Кажется, я не раздевался, кажется, не спал. И, кажется, совсем не было ночи. А было только это знание об утреннем десятом часе. И я ни разу, будто внезапно пораженный беспамятством, не вспомнил о только что данном дважды обещании. Еще затемно я выскочил из гостиницы, не рядясь, схватил извозчика и погромыхал к цветочному магазину. Там я в нетерпении застучал в двери, удивился тому, что хозяин в такой час спит, опять не торгуясь, подхватил из ванны с водой корзину алых роз. Хозяин принялся корзину обертывать мокрой холстиной. Ждать его и ничего не делать я не смог. Я обмахнул корзину холстиной сам.

В дороге я тоже не смог усидеть без дела. На одном из подъемов в гору, уже близ Салибаури, я пошел пешком и ушел вперед. А на знакомом повороте, с которого в прошлый раз, в ненастное ноябрьское утро оглядывал окрестности, я просто-напросто побежал. Едва не навстречу из-за гор хлынуло солнце. Я споткнулся, но побежал дальше, ничего вокруг не замечая, потому что все вокруг — даже фиолетовые, как баклажанные бока, тени, даже и они стали слепящими и обволакивающими.

Я, верно, ударился бы лбом в ворота усадьбы полковника Алимпиева, если бы Наталья Александровна не вышла вперед.

— Ну, Боречка же! — вскричала она.

Я увидел, что бегу мимо нее, что передо мной ворота. Я неловко обнял ее и хотел поцеловать, но только ткнул козырьком фуражки. Она отстранилась. Я еще раз попытался обнять ее и обнял, почувствовав, как сердце мое сильно в нее ударяет. Она отстранилась вновь, вдруг решительно выставив вперед локотки. Я принял их, эти локотки, орудием ее защиты от нового тычка козырьком, отстранился сам, оглядел ее, узнавая и не узнавая, сказал: “Сейчас!” — и побежал навстречу извозчику, дал ему деньги, схватил корзину и бегом же вернулся назад. За это время она отошла к воротам, открыла калитку и остановилась.

— Какой ужас, Боречка! Ну, не ждала от вас! — с нервным смешком сказала она о корзине с розами.

Я замер. Я только теперь почувствовал, сколько холодно и сколько брезгливо отстранилась она в первый раз, сколько решительно выставила локотки во второй. Меня словно кто-то встряхнул, и рубцы тотчас же потянули влево, а я сам, выравниваясь, стал клониться вправо и очень захотел обо что-то опереться.

— Это пошло — дарить даме корзину роз, словно какой-то актриске. Вы же умница, Боречка! — сказала Наталья Александровна.

— Да, мадам! Я согласен с вами. И всему этому вот где место! — Я швырнул корзину далеко в сторону, но неудачно, и она, взмыв вверх, застряла в ветвях ближнего дерева. Я прищелкнул каблуками и откивнул: — Честь имею откланяться!

Я резко повернулся. Ее слова я услышал уже в спину.

— Да вы впрямь будто в театре! — с яростью сказала она. От невозможности ответить ей достойно или хотя бы спросить, за что она так со мной поступает, я стал задыхаться. Я резко обернулся. Она медленно ступила навстречу, охватывая меня всего своим взглядом, и сказала знакомое с прошлого раза слово:

— Убила бы! — сказала она раздельно, с болью и еще с тем чувством, которое я различил даже в моем состоянии, но которому теперь не захотел верить.

— Напрасный труд! — со злобой сказал я.

— Обними меня, Боречка! — попросила она.

— А не из театра ли это? — спросил я с прежней злобой. Она по-птичьи вскрикнула. Я увидел обезображенное сдерживаемым рыданием ее лицо. Она напомнила мне вдруг мою полусотню в тот миг, когда все поняли, и когда это понимание высказалось лишь диалогом казака Тещи и хорунжего Махаева.

— Вот же доля! — сказал Теша. — Я безотцовство хлебал. И моей посербетине, — да, именно так он сказал, надо полагать, имея в виду свою ребятню, — и моей посербетине — тоже!

— Задохни! — приказал хорунжий Махаев. И, кажется, был еще диалог, то есть была еще пара фраз между мной и Самойлой Василичем.

— И что же, нам — тут? — спросил Самойла Василич, упирая голосом на последнее слово.

— Вы бы, вахмистр, желали в ином месте? — спросил я. Вспомнив сейчас это, я увидел, как равно же Наталье Александровне, закричали по получении известий о судьбе мужей женщины в Бутаковке. Равновеликость сравнения была неуместной. Конечно, я это видел. Но только это сравнение смягчило меня. Я подошел к Наталье Александровне и тихо коснулся ее плеч:

— Наталья Александровна!

— Наташечка! — шепотом поправила она.

— Наташечка-Наташечка! — сказал я будто маленькой девочке, например, племяннице моей Ираидочке.