Одинокое письмо

К первому одинокому путешествию по Белому морю она была готова. До этого мы побывали в двух диалектологических экспедициях, на Пинеге и в Карелии.

Из пинежской деревни, в которой мы жили, далеко уходить было нельзя. Во всяком случае, ночевать мы были обязаны в том же доме, где встали на постой, потому что преподаватели за нас отвечали. Я с легкостью подчинилась этому требованию (больше всего любила читать и ловить с местными мальчишками рыбу), а Белла вечно норовила куда-нибудь отправиться. Бывало, что возвращалась очень поздно, и мне приходилось что-то врать о том, где она. Но однажды, когда мы узнали, что наши руководители уедут за продуктами и будут только на следующий день, а их отъезд совпал с каким-то праздником, которым славилась деревня, находившаяся в дне ходьбы от нашей, — Белла стала уговаривать меня воспользоваться их отсутствием и уйти рано утром, с тем чтобы переночевать в той деревне и вернуться к их появлению.

Мне не хотелось, чтобы она одна шла куда-то с ночевкой. Все-таки такого еще не бывало. А идти мне тоже не хотелось. Не помню уже, что это был за праздник. Но я знала, что старухи достанут из сундуков свои сарафаны, платки, повойники и начнут водить хороводы, вспоминая свою молодость, и петь свои заунывные песни. Я все это не очень любила. А уж если говорить честно, очень даже не любила. На меня старинные русские песни (если они, конечно, не подделка) наводили даже не тоску, а ужас, а Белла очень любила старинные русские праздники.

И вот с вечера, на мое счастье, пошел сильный дождь. И я надеялась, что к утру он не пройдет и можно будет поваляться в доме и почитать книжку. Дождь не только не прошел, но превратился в ливень.

— Ну вот, — сказала я бодро утром, — видишь, идти нельзя.

— Еще как можно! — был ответ. — Надевай сапоги, плащ и пошли!

Какой силы был дождь, станет ясно из такого эпизода. Мы шли по берегу реки и вдруг услышали за спиной причитание: «Ох ти мнетюшки! Ох ты горе-то какое!» Нас обогнала баба, которая летела по берегу, вытянув руки по направлению к странному предмету, напоминающему будку, который быстро мчался по течению. Как нам объяснили потом, это была уборная, которую смыло ливнем в реку.

И вот, по колено утопая в грязи, мы шли на праздник. И ничто не могло остановить мою подругу. «А не пошли бы мы тогда, ты когда-нибудь в жизни увидала бы такую картину?» — спрашивала она меня потом, и была права. По-моему, самой замечательной ее чертой был необыкновенный интерес к жизни.

Как всякий по-настоящему одаренный человек, она обладала множеством талантов. В юности писала стихи, играла на рояле, унаследовав музыкальный талант от своей матери, которая была одним из самых известных преподавателей музыки в Ленинграде. Хорошо фотографировала. У меня сохранилось множество фотографий, сделанных ею во время наших путешествий. Она рисовала. К некоторым ее текстам ею были сделаны чудесные карандашные рисунки. Она замечательно танцевала: на нашем факультете была лучшей плясуньей. Танго и фокстроты не любила. А твист отплясывала лучше всех.

Кажется, на четвертом курсе мы поехали на ежегодную конференцию в Тарту. Наш любимый университетский преподаватель, Борис Федорович Егоров, вел семинар «Русская поэзия середины XIX века». Он был замечательным лектором. А на семинаре увлек нас структурным анализом поэтического текста. И Белла написала интересную работу о стихах Аполлона Григорьева. Но ехать со своим докладом в Тарту боялась: ведь сам Юрий Михайлович Лотман должен был быть среди слушателей. Борис Федорович сумел уговорить Беллу, и правильно сделал: ее доклад имел успех.

После конференции был знаменитый университетский карнавал, которым она традиционно завершалась. О том, какой костюм соорудила себе Белла, вспоминает Татьяна Никольская. И мы с нею несколько расходимся в том, какой это был наряд. Вот они, ошибки памяти. И чья память сохранила детали лучше, не знаю.

У тартуанок и тартуанцев костюмы были замысловатыми. У нас же ничего подходящего под рукой не было. Белла повязала черный шелковый платок на голову, прикрыв им один глаз. Нарисовала жженой пробкой лихие усы. Подпоясалась плетеным эстонским ремешком. И так они отплясывали с Мишей Мейлахом твист (он был тогда высоким, худеньким, стройным юношей с шапкой черных кудрявых волос), что все, как мне казалось, с удовольствием наблюдали за их заразительным танцем. И упоенная своим успехом, Белла вдруг ловким, изящным движением сдернула этот ремешок и, так как была наряжена пиратом, пошла охаживать им с легким посвистом танцующих. Я даже боялась, что казавшиеся мне несколько чопорными тартуанцы возмутятся. Но волновалась напрасно.

Белла замечательно пела. Конечно, мы в те университетские годы любили Окуджаву. Но Белла пела не все песни, какие знала, а только те, в которых были энергия, движение: «Ваньку Морозова», «А мы швейцару, отворите двери...», но чаще других — «Из окон корочкой несет поджаристой...».