Одинокое письмо

Называя имя, мы восстанавливаем в памяти и образ личности. Иногда это одно лишь движение или поза человека, походка, выправка; иногда деяния, жесты, пожатие руки или особые черты лица; иногда голос или даже интонация голоса. Белла оставила навсегда в нашем саду образ своей неугасимой улыбки. И что совершенно неповторимо и изумительно — эта мягкая, полугрустная-полуироническая, задумчивая улыбка воскресает и светит сквозь строки ее прозы при каждом чтении.

* * *

Вот оно, наше имя, мы всегда готовы сделать шаг вперед, вот почему иногда нам слышится какой-то зов, но это лишь перерасход, избыток ожидания; выкликать нас будут поодиночке, брать ли вещи, нет, личных вещей при себе не иметь.

* * *

Мы встречались еще несколько раз на каких-то питерских чтениях, куда меня неизменно зазывал бурно кипящий деятельностью Витя Кривулин. Встречались всегда с той же тихой симпатией. Потом я посылала к Белле свою студентку, писавшую работу о ее творчестве. Так тянулась тонкая цепочка встреч и взаимных улыбок. Последней была передача мне Сергеем Завьяловым Беллиной книги «Личная нескромность павлина» с дарственной надписью от 17 декабря 2004 года.

Книга эта стала родной и настольной, и с тех пор я с ней путешествую почти неразлучно. В каких только местах она не побывала: в Париже, Авиньоне, Перпиньяне, Фигересе, Москве, Пскове, Новоржеве, Нью-Йорке, Вашингтоне, Амстердаме, Пизе, Риме, Флоренции, Копенгагене... Каждое новое место — особое прочитывание, насыщенное атмосферой этого нового места вперемежку с Беллиной «капризной» прозой: то она уберет рассказчика, то спрячет героиню, то нырнет за ней и вытащит ее и поведет в обратном направлении против течения повествовательного времени. Перечитываю знакомые рассказы и всякий раз останавливаю внимание на том, как мелко перетерт и пересыпан у Беллы вымысел с наблюдением реальности. Частый, четкий монтаж и дробление текста, неожиданные повороты и ракурсы повествования задают особый ритм ее тексту. Они ударяют в голову особой полуфантастической Беллиной атмосферой — не то мира, не то его изнанки, — а непрестанное преобразование стержневых образов постепенно и плавно проникает в чувства читателя, врастая в него тоненькими корешками, почти паутиной.

Леонид Трауберг говорил: «В изображении атмосферы — не любование деталями, а подчас грозное, образное отношение!» Умение Беллы стряхнуть с себя автоматизм вúдения глубоко личностно и неповторимо; оно уводит в гущу образных столкновений и снимает проблему взаимоотношения действия и фона. У Беллы все — сплошное движение, рост.

* * *

Бывает, все, что написано женской рукой, возьмут и сравнят, например, с вышиванием гладью.

Я тоже занялась традиционно женским делом, почему бы и нет, работой со льном.

Вот какая нить пойдет в повествовательную ткань, самая древняя и прочная, годная для облачения египетских царей и парусов открытия Америки. Если уж распускать паруса, то важно иметь под рукой благородную льняную парусину. Что может быть лучше льняных парусов для странствия по морю народной жизни.

* * *

Известный питерский искусствовед Евгений Федорович Ковтун как-то писал о живописи В.В. Стерлигова, что она раскрывает «живой и подвижный мир, наполненный пространством, которое сверкает красками природы». В этом удивительном мире, говорил Ковтун, «по-новому встречаются и взаимодействуют пространство и природа. Пространство не окружает природу, как привычно видеть в картинах, а входит в нее, пронизывает ее, сама же природа воспринимается как часть вселенной, часть мирового пространства». Традиция включения в искусство представления об антимире, его обратной стороне, изнанке или мнимости, идет от художников классического авангарда, провозглашавших всеобщую связь явлений в мире, видимого с невидимым, частного с универсальной системой. Эту традицию продолжает и развивает в новом ключе и проза Беллы Улановской.

* * *