Одиссей Полихроніадесъ

Посмѣявшись такъ оскорбительно, консулъ всталъ, и мы за нимъ. Онъ протянулъ отцу руку, чтобы сказать этимъ: «пора вамъ и уходить отсюда», и нѣсколько минутъ стоялъ предъ нами, опустивъ глаза въ землю; наконецъ вдругъ поднялъ ихъ на отца и воскликнулъ: «Отъ меня? Чего вы можете ждать отъ меня? Я полагаю, хотя и не навѣрное… хотя и не навѣрное, что вы можете ожидать отъ меня всегда прекраснаго совѣта!»

— Въ какомъ родѣ, г. консулъ? — спросилъ отецъ.

— Въ родѣ того, что нужно придерживаться большей правильности относительно эллинскихъ и вообще иностранныхъ паспортовъ въ Турціи, г. Полихроніадесъ. Несомнѣнные автохтоны Эллады стѣсненій не имѣютъ въ этой странѣ.

Мы поклонились и стали уже спускаться съ лѣстницы, какъ вдругъ услыхали, что Корбетъ де-Леси спѣшитъ за нами по большой залѣ и зоветъ отца. Мы остановились.

— Я долженъ извиниться еще и просить васъ объ одномъ предметѣ убѣдительно, — сказалъ онъ любезно. — Убѣдительно прошу васъ ни куръ, ни тѣмъ болѣе пѣтуховъ съ рыжими перьями, примѣшанными къ бѣлымъ, мнѣ не присылать болѣе; ибо, если даже и выдергать эти рыжія перья, о которыхъ идетъ рѣчь, то расположеніе къ этому оттѣнку остается въ крови у птицы, и она можетъ мнѣ испортить неисправимо, я думаю, всю породу. Особенно пѣтухи! Курицу вашу я пустилъ временно гулять по двору; но пѣтухъ вашъ и до сихъ поръ лежитъ связанный въ углу комнаты кавасовъ, и вы его можете тамъ найти.

Кончивъ рѣчь, консулъ вѣжливо поклонился намъ и вернулся въ свои внутренніе покои.

На улицѣ отецъ пріостановился и сказалъ мнѣ:

— Этотъ старикъ, слушай, рѣдкое сокровище! Вотъ ядовитый старичокъ какой. Онъ прежде былъ лучше, съ годами сталъ хуже. Ничего, ничего!.. Терпѣніе!

Отъ Корбетъ де-Леси мы пошли къ м-сье Бреше, французскому консулу.

У него квартира была тоже недурна; но я не замѣтилъ у него тѣхъ рѣдкостей, древнихъ сосудовъ, монетъ, разнородныхъ ковровъ и ковриковъ, какъ у англичанина. Кавассы его были горды, суровы и одни изъ всѣхъ консульскихъ кавассовъ одѣты не по-албански, въ фустанеллы и разноцвѣтныя куртки, а въ низамское турецкое платье, въ панталоны и черные сюртуки, съ кривыми саблями сбоку. Въ городѣ говорили, что это ввела мадамъ Бреше отъ скупости; низамское платье проще и дешевле. Другіе говорили, что на это есть иная причина. Разсказывали, будто бы г-жа Бреше выражается такъ: «Je déteste l’habit Albanais; c’est trop Grec. Я ненавижу грековъ. Вездѣ простой народъ золъ, но злѣе парижскаго работника и простого грека ничего нѣтъ на свѣтѣ! стоитъ только послушать, какъ ссорятся и какимъ голосомъ люди кричатъ въ Пиреѣ, чтобы понять это».

Насъ провели въ холодную большую пріемную, въ которой не было ни печки, ни жаровни, и заставили ждать насъ однихъ, по крайней мѣрѣ, цѣлый часъ.

Все было тихо въ домѣ. Мы прислушивались. Консул не показывался.

Гордые кавассы не подали отцу даже табаку и бумажки, чтобы скрутить сигары, какъ дѣлаютъ всегда слуги гостепріимныхъ домовъ, чтобы гость не скучалъ, ожидая хозяина.

Видя это обращеніе, отецъ и свой табакъ не смѣлъ достать изъ кармана. Онъ сидѣлъ повѣсивъ голову и грустилъ. Долго тишина не нарушалась ничѣмъ; только разъ мы услыхали издали громкій женскій голосъ, который довольно сердито кричалъ: «Alfred». Мужской голосъ изъ другой комнаты отвѣтилъ на это: «Tout-à-l’heure, Mathilde!»

И потомъ опять все умолкло. Наконецъ дверь растворилась, и вошелъ г. Бреше гордой поступью и съ необычайною строгостью во взорѣ.

Мы стремительно вскочили съ дивана. Г. Бреше былъ худъ и довольно высокъ; онъ казался еще не старъ; волосы и борода его были еще не сѣды; но все лицо было въ мелкихъ морщинкахъ и, какъ мнѣ и тогда уже показалось, онъ втягивалъ себѣ внутрь животъ насильно, чтобы выставлять больше грудь впередъ и казаться гордѣе.

Онъ не сѣлъ, а сталъ у стола, оперся на него одною рукой и спросилъ у отца по-гречески, но очень неправильно и непріятно:

— У васъ есть дѣло? Что́ вамъ нужно?

— Дѣла у меня есть, это правда, г. консулъ, — отвѣчалъ отецъ почтительно. — Но на этотъ разъ я осмѣлился притти къ вашему сіятельству лишь для того, чтобы рекомендовать себя представителю одной изъ трехъ великихъ державъ, создавшихъ нашу свободную Грецію. Я загорскій уроженецъ и эллинскій подданный, а это мой единственный сынъ.

Г. Бреше молча кивнулъ головой. Онъ наводилъ на меня ужасъ. «Французы никого и ничего не боятся», говорили яніоты. «Они дѣлаютъ вездѣ что́ хотятъ. А м-сье Бреше не только вспыльчивъ; онъ жестокъ и бьетъ людей крѣпко, не разбирая ни вѣры, ни званія, ни возраста».

— Eh bien? — сказалъ г. Бреше. — Ваши дѣла? Ваши тяжбы? Говорите. Быть можетъ, васъ турки оскорбили или ограбили? Скажите смѣло. Я выучу ихъ обращаться получше съ людьми. Русскіе учили ихъ, но мало. Теперь возьмемся мы. Говорите! у меня мало времени (онъ взглянулъ на часы).

Изъ другой комнаты опятъ раздалось восклицаніе: «Alfred! Dois-je encore attendre?» И консулъ отвѣчалъ опять: «Tout-à-l’heure!»

— Я могу зайти въ другое время, — поспѣшилъ сказать отецъ. — Извините, что я осмѣлился обезпокоить васъ.