Одиссея 1860 года

Однажды я обедал у принцессы Матильды, которую восхвалил бы вам, не будь она принцессой, как вдруг разговор зашел об истинных и ложных евангелиях.

Из этого воспоследовал спор о Никейском соборе.

Моим противником в завязавшемся споре стал священник, с которым прежде я не был знаком.

Он, со своей стороны, был знаком со мной нисколько не больше.

Поскольку поднятый вопрос оказался довольно трудным, было решено, что, выйдя из-за стола, сотрапезники обратятся за справкой к словарю Буйе.

Выйдя из-за стола, сотрапезники обратились за справкой к словарю Буйе, у которого достало любезности подтвердить мою правоту.

Для поэта взять в богословском споре верх над аббатом было крупной победой.

И потому принцесса Матильда принялась в свое удовольствие подсмеиваться над аббатом Кокро: как же это он, священник, в споре о церковном соборе потерпел поражение от безбожника!

В ответ аббат попытался сделать предметом шуток меня.

— Безбожник? — переспросил он. — Не верьте этому, принцесса. Напротив, господин Дюма — христианин, и даже очень добрый христианин.

— Ах, аббат, — промолвила принцесса, — позвольте мне не поверить вам на слово.

— Если ваше высочество не верит мне на слово, я предъявлю доказательство.

— И что же это будет за доказательство?

— Письмо самого господина Дюма, которое я храню в качестве автографа.

— Мое письмо? — в свой черед поинтересовался я. — Но я не припомню, что имел честь писать вам, господин аббат, а ведь у меня хорошая память.

— Письмо, и в самом деле, адресовано не мне, — ответил аббат, — а монсеньору епископу Эврё, с которым я был очень связан в то время.

— Монсеньору Оливье? Да, — со вздохом произнес я, — это был один из моих хороших друзей, питавший ко мне большую любовь.

Вы спросите, чем вызван этот вздох.

Дело в том, что в последний раз я виделся с монсеньором Оливье в Дрё, на похоронах герцога Орлеанского. Он долго не выпускал меня из своих объятий, прижимая к груди. Если бы я мог утешиться, меня успокоили бы его ласковые слова.

Однако обрести утешение было невозможно, ведь из жизни ушел тот, о ком я не мог говорить, не ощущая, что на глаза мои наворачиваются слезы.

Никто не заметил облачка грусти, промелькнувшего у меня на лице.

— И что говорилось в этом письме, аббат? — спросила принцесса.

— В нем содержалась обращенная к епископу Эврё просьба отслужить в назначенный день и час мессу о здравии человека, который был другом господина Дюма и которому в тот день и в тот час предстояло подвергнуться великой опасности.

— Это правда? — спросила меня принцесса.

— Такая же правда, как истинные евангелия, о которых мы только что говорили с вашим высочеством.

— И месса была отслужена?

— Самым неукоснительным образом.

— А тот, кто подвергался великой опасности, избежал ее?

— Да, принцесса, слава Богу!

— А какой опасности подвергался этот человек?

— Он сражался на дуэли в городе Хейльбронн, что на Неккаре.

— Как?! — воскликнула принцесса. — Так это о здравии моего брата вы заказали мессу, Дюма?

— Да, вашего брата, принцесса.

— Ах, право, аббат, — с улыбкой произнесла принцесса, — вам сегодня не повезло, и я советую вам открыто признать себя побежденным.

Аббат Кокро признал себя побежденным, протянул мне руку в знак примирения, и с этого дня мы из врагов, которыми нам суждено было быть вначале, сделались наилучшими друзьями.

Вот почему я вполне естественно подумал об аббате Кокро, решив поменять национальную принадлежность своего судна.

Аббат Кокро, с которым мы виделись раз в два-три года, да и то случайно, встретил меня так, как если бы мы расстались накануне.

Я изложил ему причину моего визита.

— Нет ничего проще, — сказал он мне, — я отправлю курьера к начальнику таможенного ведомства.

— Мне прийти снова завтра или послезавтра?

— Нет-нет, садитесь; мы подождем ответа, занявшись беседой.

Я уже говорил, что аббат Кокро — очаровательный собеседник, и потому мне не показалось, что ожидание ответа затянулось.

Однако ответ оказался совсем не таким, как мы надеялись. И действительно, во время Крымской войны, с целью создать благоприятные условия для морских перевозок с помощью иностранных судов, разрешили переход этих судов под французский флаг; однако за неделю перед тем был издан указ, положивший конец этой возможности.

Так что от замысла перевести «Монте-Кристо» под французский флаг пришлось отказаться.

И тут в голову мне пришла мысль, которой я тотчас поделился с аббатом.

Заключалась она в том, чтобы плавать под Иерусалимским флагом, и показалась мне тем более привлекательной, что я был кавалером большого креста ордена Святого Гроба. Кроме того, в Иерусалимском флаге есть нечто поэтичное. Это флаг пилигримов. На нем изображен красный крест Танкреда и Готфрида Буйонского, а его девизом служит лозунг старинных рыцарей: «На то воля Божья!» Помимо прочего, это нейтральный флаг, в военное время уважаемый всеми государствами, находящийся под непосредственной защитой Франции и, следственно, состоящий в ведении французских консулов.