Одиссея батьки Махно

— Товарищи делегаты, это к чему нас призывают меньшевики? Может быть, соберёмся всем съездом, выйдем из города, преподнесём Деникину хлеб-соль, падём на колени: «Прости нас, ваше превосходительство, нас бес попутал. Давай нам снова царя». Утверждение, что-де крестьянин не умеет распорядиться землёй — бред сивой кобылы. Хочется спросить господ меньшевиков: «А вы ему её давали хоть раз?» Нет... Ни Центральная Рада, ни Скоропадский, ни Петлюра о передаче земли крестьянам и слышать не хотели. Большевики только поманили обещанием земли, а придя к власти, тут же забыли об этом обещании, стали огосударствлять землю, вместо помещика сажать на шею крестьянину свою партию. Протесты крестьян против такого грабежа жестоко подавлялись и подавляются. Товарищ меньшевик в одном прав, что земля зарастает бурьяном. А отчего? Не оттого, что крестьянин вдруг разлюбил её, а оттого, что ему пришлось взять в руки оружие вместо плуга. И нынче он поливает родную землю не потом, а своей кровью, отстаивая своё право на владение землёй. Так что меньшевики, эти ублюдки буржуазии, зовут нас к поражению. И только.

Ещё не кончились аплодисменты, как вскочил эсер Мартынов-Крылов и заявил с пафосом:

— Поскольку нас здесь оскорбляют, мы покидаем съезд.

Меньшевики и правые эсеры по одиночке, по двое стали пробираться к выходу. В зале вслед им неслись выкрики и свист. Мухин, заметив в предпоследнем ряду группу большевиков, упрекнул их:

— А вы-то чего сидите? Или вас не топтал батько?

— Это здоровая критика, товарищ. А то, что вы пораженцы — это ж факт. За то вам и досталось.

На съезде выступающие с мест почти единогласно требовали усиления Повстанческой армии (ПА), а делегаты от сел, подпавших уже под белых, с горечью повествовали о зверствах деникинцев над жителями, призывая к отмщению братьев по борьбе. Чуть ли не каждый день принимались резолюции, то по мобилизации в ПА новых бойцов, то по культурной работе, то по пропаганде идей анархизма среди крестьян и даже о грядущей посевной кампании. И всё это в преддверии сдачи Александровская о чём почти в открытую говорилось на всех уровнях.

Повстанческая армия несла потери не только на фронте в боях, но и от вспыхнувшей вдруг эпидемии тифа. В боевых приказах часто упоминалось требование изъятия лекарств в аптеках освобождаемых городов и селений. Категорически запрещалось расстреливать медицинских работников, даже белогвардейцев.

Нередко повстанцам удавалось своих раненых и больных пристраивать для лечения во вражеские госпитали, выправляя им нужные документы.

Здесь были и лекарства и опытные врачи, но и постоянный риск быть разоблачённым, что нередко и случалось. Однако этот приём всё равно широко применялся и в подавляющем большинстве случаев имел благополучное окончание. Вылечившийся в деникинском госпитале повстанец возвращался в родной полк и снова бил белых.

Махно не мог всё время присутствовать на съезде, его вызывали то на телеграф, то к телефону. А на третий день позвали в контрразведку. Там его встретил Зиньковский:

— Извини, батько, что оторвал тебя. Надо утвердить приговор, вынесенный контрикам.

Чтобы избегать бессудных расстрелов в контрразведке, по приказу Нестора был установлен контроль за этой секретной организацией (мы-де не чекисты!), предусматривавший визирование приговоров самим батькой или его женой Галиной Андреевной.

И вот перед Нестором список почти из 80 фамилий, подлежащих ликвидации. Он внимательно его прочитывает, спрашивает Зиньковского:

— Так в чём проявилась их контрреволюционность, Лева?

— Как в чём? — удивляется тот. — Они же все ждут не дождутся Деникина. Ты глянь только, кто они? Один заводчик, вот этот — купец, а вот тебе хозяин всех мельниц Александровска, а этот — банкир.

— М-да, — вздыхает Нестор, — люди самые уважаемые.

— Вот именно. Все буржуи и кровососы.

Зиньковский ждёт, когда же батька-командарм возьмёт наконец ручку и, макнув в чернила, наложит резолюцию: «К исполнению». Но Махно медлит, о чём-то думает, морща лоб.

— Итак, товарищ, вся их контрреволюционность состоит в том, что они ждут Деникина? — спрашивает Нестор.

— Вот именно.

— Никто из них не стрелял в нас, никого не убил, не вредил?

— Только этого не хватало. Нет, конечно. Но элемент самый зловредный.

— А ну-ка сообрази. Лева, вот мы их ликвидируем, сейчас это раз плюнуть. А придут деникинцы, что будет? Сообразил? Начнут за них мстить, и кому, думаешь? Рабочим, они взыщут эту кровь с трудящихся.

— Так ты что? Предлагаешь их отпустить?

— Да. Но с условием. Вели-ка привести сюда, ну хотя бы эту первую десятку, вот-вот, до банкира. К слову, этот банкир выплатил в своё время нам контрибуцию в два миллиона. Какая же тут контрреволюция?

— Но ты ж сам велел загрести всех.

— Велел, велел, не отказываюсь. Давай веди этих.

Пока Зиньковский распоряжался о приводе арестованных, пока за ними ходили, Нестор, присев у стола, писал что-то на чистом листе бумаги.

Арестованные теснясь стояли у двери, за ними маячили караульные с винтовками. Все арестанты были прилично одеты, хотя и выглядели довольно помятыми и даже жалкими.