Одиссея батьки Махно

— Уралов, — обернулся Махно к начальнику гарнизона. — Изволь всем железнодорожникам, от начальника станции до стрелочника и путевого обходчика, отпустить хлеб по едокам. Слышишь? Не по должности, по едокам.

— По скольку?

— Ну это-то, может, без командарма решишь. Пусть изберут комиссию, она всё просчитает. А в остальном, товарищи железнодорожники, Вы, конечно, правы. Надо открывать кассы на станциях, продавать билеты.

— Кто их будет брать?

— Заставим всех.

Рабочие переглядывались, вздыхали, мялись.

— Ну что ещё?

— Нестор Иванович, вы б написали какую бумагу, дескать, берите билеты. А то кто ж нас слухать станет? Чуть что — наган под нос суют: вот тебе мой билет.

— Хорошо. Я напишу распоряжение, опубликуем его в газете, пусть попробует кто не выполнить. Но военные грузы, извините, товарищи, придётся всё же возить бесплатно и, главное, вне очереди.

— Это мы понимаем, — вздыхали делегаты.

— Ну а вообще-то у моей армии основной вид транспорта — тачанки и кони, — усмехнулся Махно.

Среди ночи Нестора разбудил телефон, трубку поднял Троян:

— Кто там, Гавря? — спросил Нестор.

— Да Зиньковский из Мелитополя.

— Хорошо, — спустил Нестор ноги на пол. — Я подойду. Лева зря звонить не будет.

Прошлёпал к аппарату, взял трубку.

— Прости, Нестор Иванович, что разбудил. Куда ни позвоню, отвечают: то на митинге, то в порту. Думаю, в гостиницу же должен явиться.

— Ты давай о деле, Лева.

— Значит, так, тебе надо срочно к нам быть. Тут, понимаешь, нехорошее дело образуется.

— А ты ж контрразведка, не можешь сам разобраться?

— Э-э нет, это не мой статус. Слишком большие головы замешаны, тут тебе, как главкому, надо разбираться.

— Ладно. Завтра с утра выеду.

— Когда ждать-то?

— Ну тут 130 вёрст, думаю на автомобилях часа в 4 управимся. Хотя нет, Лева. В сёлах будем останавливаться, митинги проводить, раздачу хлеба. Так что раньше вечера не жди.

— Ну чего он? — спросил Троян.

— Зовёт срочно. Так что вместо Мариуполя с утра зафитилим в Мелитополь.

В Мелитополь действительно прибыли уже в темноте, и Махно велел ехать в контрразведку.

— Ну что у тебя стряслось, Лева?

— Дезертировал начальник штаба 26-й бригады Богданов.

— Где он?

— Сейчас у меня под арестом.

— Долго был в отлучке?

— Две недели.

— А где ж был?

— Говорит, по личным делам и никого, мол, это не касается.

— Ну а ты как думаешь?

— Что я могу думать, Нестор? Прямых улик нет, но он мог быть и у Деникина, ведь он из бывших белогвардейцев. Правда, потом служил в Красной Армии. Но это дела не меняет.

— Очень даже меняет, Лева. Очень. Сперва изменил белым, потом красным, настал черёд нам изменить. Так, что ли?

— Возможно, — пожал плечами Зиньковский.

— И из-за этого ты звал меня?

— Нет. У Володина с комкором-4 конфликт. Вот его заявление или донос, считай как хочешь. Читай.

Махно взял лист бумаги, склонился под лампой.

— Так... Так... Ого! Павловский уже и диктатор, сочувствует эсерам... Ну и что? Не нравится мне тон этого письма, Лева.

— А мне, думаешь, нравится?

— Почему это он решил тебе написать? А?

— Он переоценил мои полномочия, думал, я комкора сразу возьму под арест, а на освободившийся пост выдвинут его, Володина.

— Думаешь, из корыстных побуждений?

— Убеждён.

— И что, думаешь, надо сделать по этому доносу-заявлению?

— Это уж твоя епархия. Один комбриг, другой комкор, разбирайся. Моё дело шпионы, да вот ещё дезертиры.

— Хорошо, я поговорю с Володиным. А Богданова будем судить, если мы ему попустим, что сразу скажут бойцы: им, мол, можно, а нам... Решение суда опубликуем в нашей газете, уверен, в массе рядовые одобрят приговор.

— Ты так говоришь, словно решение уже готово и известен приговор.

— Не строй из себя девочку, Лева. Тебе тоже известно, что бывает за дезертирство в войну. Но мы не Чека, всё должно быть открыто и законно.

— Будешь собирать Реввоенсовет?

— Много чести, довольно штабарма.

К заседанию штабарма за Богдановым выяснились ещё нарушения — в Никополе облагал богатых контрибуцией в личную пользу. Это явилось отягчающим обстоятельством, и ни одного голоса не прозвучало в защиту бывшего начальника штаба бригады. Единогласно приняли решение — расстрелять. Копия приговора поступила начальнику контрразведки, и он лично привёл его в исполнение. На следующий день в газете «Путь к свободе» было напечатано сообщение об этом. Оно было обсуждено в полках и подразделениях, одобрено, а главное — заклеймлено дезертирство, как самое тяжкое военное преступление.

Перед отъездом в Александровск Махно вызвал Володина, спросил:

— Почему не отправили бронепоезд в Розовку?

— Товарищ Махно, усилился нажим белых из Крыма, и я подумал...

— Товарищ Володин. На первый раз объявляю вам выговор. Я со штабом думаю за Повстанческую армию, Павловский — за корпус, а вы — за бригаду. Или вам это не по силам?

— Нет, что вы. Я этого не говорю.

— А что касается так называемого диктаторства Павловского, как вы утверждаете в доносе, то должен вам заметить, что без диктаторства в бою победы не будет. Да, дорогой. Советы годны в гражданской жизни, но не в военной. И только. Будьте здоровы.

2. Под честное слово