Одиссея батьки Махно

— Нестор, там явились женщины из немецкой колонии Яблуковой, плачут, просятся к тебе. Там Щусь у них натворил чего-то нехорошее.

— Щусь? Он же днями ездил туда за контрибуцией.

— Ну да. И расстрелял там несколько человек.

— Мерзавец.

— Поговори с женщинами. Они чего-то просят.

Махно вышел на крыльцо и увидел группу плачущих женщин. Одна, узнав его, бросилась перед ним на колени:

— Ой... мойбауэр... нихт давай... эршиссен.

— Ты зайди, — сказал ей Махно. — Объяснишь.

Женщина пошла за ним, с нею шёл рядом Чубенко, стараясь как-то её ободрить:

— Батько разберётся, не реви.

В кабинете Махно кивнул Чубенко:

— Налей ей воды, пусть успокоится.

Женщина выпила воду, заговорила умоляюще, путая немецкие и русские слова:

— Майн бауэр... муж, муж... Шеф эршиссен... стреляй... мне нихт отдать.

— Что она говорит? — спросил Махно.

— Её мужа расстреляли и вроде труп не отдают.

Махно побледнел, глаза его сузились:

— Напиши записку, я подпишу.

— Как, батька?

— Как, как, — разозлился Махно. — Как обкакались так и пиши, чтоб удоволить её и других женщин. Быстро.

Чубенко исчез и вскоре воротился с бумажкой.

— Вот. Я и печать стукнул.

Махно взял бумажку, подмахнул её, проткнув пером окончание подписи. Подал женщине:

— Возьми, и пусть только кто попробует не исполнить.

— Данке, данке, — залепетала, заливаясь слезами, женщина, пятясь к двери.

Едва за ней захлопнулась дверь, Нестор приказал Чубенке:

— Живо ко мне Щуся! Он на совещании.

Едва Щусь появился в кабинете, Махно, сверкнув глазами, спросил осевшим от сдерживаемого гнева голосом:

— Ты что натворил в немецкой колонии?

— Взял контрибуцию 50 тысяч и сдал Ольховику всё до копейки.

— А за что расстреливал?

— Они ж стали доказывать, что у них не наберётся столько, мол, поедем к соседям, займём. Для устрашения ликвидировал самых упорных.

— Сколько?

— Чего сколько?

— Сколько ликвидировал, гад?

— Восьмерых.

Нестор вскочил взбешённый, заорал, брызгая слюной:

— Я тебя самого, сволочь, ликвидирую.

— Но, батя...

— Молчать! Оружие на стол. Живо! Ну!

Щусь снял саблю, положил на стол, вынул из кобуры пистолет и положил возле сабли.

— Чубенко, — крикнул Махно и, когда тот явился на пороге, приказал: — Быстро вызови из караулки бойца. Щусь арестован, пойдёт под суд.

Чубенко исчез.

— За что, батя? — спросил Щусь.

— За самоуправство. Большевики под нас яму роют, а ты им помогаешь, мерзавец.

— Да ты что, батя? Я с первых дней с тобой рука об руку. Да у меня этого и в мыслях не было.

— Замолчи. Перед судом будешь оправдываться. Ты расстрелял восьмерых ни в чём неповинных людей. Да за одно это... Ну ладно, война, чего не бывает. Так ты ж, мерзавец, не разрешил женщинам взять трупы для похорон. Ты анархист, а поступил как деникинец, негодяй. Молчи! — рявкнул грозно Нестор. — Пока я сам тебя не шлёпнул.

Глаза у батьки горели такой лютостью, что Щусь не на шутку испугался: «А ведь запросто убьёт. Лучше помолчу».

Вошёл повстанец с винтовкой.

— Щусь арестован, — сказал Махно. — Веди его под замок. Вздумает бежать, стреляй.

Ошарашенный такой новостью повстанец помолчал, не умея быстро вникнуть в содержание невероятного приказа, но Махно подхлестнул:

— Ты оглох?

— Никак нет.

— Исполняй.

Когда Чубенко заглянул к Махно, тот быстро ходил из угла в угол. Алексей прислушался — сплошной мат из уст обожаемого батьки. Заметив в дверях Чубенку, Нестор крикнул:

— Верни его. Живо.

— Есть! — не скрывая радости, сказал Чубенко и кинулся догонять арестованного. Нагнал их уже у караулки.

— Давай назад к батьке.

— Ещё чего, — упёрся вдруг Щусь, решивший, что Нестор зовёт для немедленной расправы. — Раз арестован, садите под замок.

— А ты чего рот раззявил, — напустился Чубенко на караульного. — Тебе приказ батьки до фени? Веди его в штаб.

Когда они вошли в кабинет, Махно сидел за столом. Кивнул караульному: выйди. Махно прищурясь смотрел на Щуся и заговорил пониженным едва не до шёпота голосом:

— Возьми свои цацки, мерзавец. И вон, на фронт, чтоб мои глаза тебя не видели. И запомни, если подобное повторится, пристрелю как собаку. Сам.

Махно вернулся на совещание, когда там докладывал Черняк. Рядом со своим креслом Нестор увидел комиссара Петрова.

— ...Я не знаю, что делать, товарищи, — жаловался Черняк. — Рядом с моей контрразведкой большевики посадили свою Чеку. Она только мешает нам. Арестовывает наших хлопцев. Что ж это такое?

— Как у тебя идут дела с формированием бригады? — спросил Махно.

— Из гуляйпольцев уже сформировали кавалерийский полк в 650 сабель и стрелковый батальон в 800 штыков.

— А как у Ищенко и Паталахи?

— Они формируют в своих сёлах. Но сейчас добровольцев мало, начинается посевная.

— Да, да, хлеб всем нужен. Кое-кто забывает об этом, думает он сам на берёзах растёт.

Это был камушек в большевистский огород, но комиссар Петров смолчал. Махно завёлся:

— Это чёрт знает, что творится, товарищ Петров. Вы же обещали у нас распустить ваши Чеки, продотряды. Не трогайте вы крестьян. Предоставьте нам свободу анархо-коммунистического строительства. Делайте ваши эксперименты за пределами наших районов, не вмешивайтесь в наши семейные дела!