Одиссея генерала Яхонтова

Заметка с первой полосы «Нью-Йорк таймс», констатирующая поддержку Яхонтовым Советского Союза, пополнила не только его личный архив. Она была аккуратно вклеена в досье на него, которое к тому времени перекочевало в ФБР. За полтора года перед тем директором этого учреждения стал Эдгар Гувер, поставивший на широкую ногу слежку за всеми «подрывными», «неблагонадежными», «опасными» элементами, за «красными» и «розовыми», да и вообще «не совсем понятными». Особенно из иностранцев. Естественно, странный русский генерал не мог остаться вне поля зрения охранки. Заметке из «Нью-Йорк таймс» в досье на Яхонтова предшествовало донесение агента о посещении «объектом» 14 августа 1925 года вечера, на котором выступал коммунистический поэт Маяковский, приезжавший из Москвы. Яхонтов вместе с другими выходцами из России (вечер шел на русском языке) аплодировал выступавшему, в том числе и тогда, когда тот прочитал стихотворение «Нью-Йорк» — явно антиамериканской направленности. Дотошный агент приложил буквальный перевод крамольной строфы. Это были заключительные строки стихотворения «Бродвей», которое Маяковский действительно сначала озаглавил «Нью-Йорк»:

Я в восторге от Нью-Йорка города.
Но кепчонку не сдерну с виска.
У советских собственная гордость:
На буржуев смотрим свысока.

Дотошный агент носил фамилию Жаров (окружающие обычно звали его Ярроу), он был русским из белоэмигрантов. Работал на совесть, красных и даже розовых ненавидел люто. Со временем его усердие было замечено. Во время второй мировой войны его взяли в Управление стратегических служб к генералу Биллу Доновану, Ярроу исполнял его задания в Восточной Европе…

Яхонтов, разумеется, ничего такого и не предполагал. Он пo-прежнему считал себя гостем, не имеющим права выступать против порядков в приютившей его стране. Увы, понятия о лояльности у него и у мистера Эдгара Гувера были несколько различными.

Успешный лекторский старт окрылил Виктора Александровича, и он с жаром принялся за дело. Лекторская работа, естественно, приблизила Яхонтова к журналистике. Ему стали предлагать выступить по радио, сделать реферат, написать статью. Работал он много. Так как приходилось очень часто ездить, Яхонтов приучился в поезде и в автобусе не только читать, но и делать пометки, записи в блокноте. На лекционном рынке тоже шла конкурентная борьба, и удержаться в седле, тем более вырваться вперед было непросто. Но работа приносила удовлетворение. И деньги. Год был настолько успешным, что следующую сессию института политики в Вильямстауне Яхонтов… пропустил. Он смог позволить себе провести с семьей лето в Европе.

Яхонтовы побывали во Франции и в Италии. До того в Италии никому из них быть не приходилось. Разумеется, они проехали и прошли всеми туристскими маршрутами, но не только соборы, дворцы и музеи с их неисчерпаемыми сокровищами искусства занимали внимание Яхонтова. В этом путешествии он впервые увидел фашистов. Другие американские туристы попросту не реагировали на чернорубашечников, когда их видели. А Яхонтов вглядывался в лица фашистов, побывал на митинге, где выступал Муссолини, наблюдал за реакцией толпы… Выводы он сделал тревожные. Он сразу понял, что нельзя отмахиваться от феномена фашизма, что это не очередной каприз политической моды, который пройдет, как проходят другие, не повлияв, в сущности, на страну, не говоря уж о внешнем мире.

Яхонтов избегал общения с белоэмигрантами из «непримиримых», но с их прессой, конечно, знакомился. Он помнил, что еще в 1924 году монархисты на съезде в Париже разглагольствовали о том, что в «освобожденной от большевиков России» желательна будет фашистская диктатура. Один из этих безумцев зачитал доклад о «государственном строительстве фашизма», доказывал применимость его в русских условиях. А сейчас, в 1927-м, в Берлине начал выходить журнал «Русский колокол», в котором пропагандировался опыт итальянского фашизма.