Одиссея Гомера

Скарлетт и Вашти, которые тоже находили игрушку весьма интересной, тем не менее пребывали в недоумении: как можно без устали возиться с ней битый час. Особенно заметно это было по Скарлетт, которая взирала на Гомеров труд со смесью изумления и брезгливости, всем своим видом показывая: если шарик не выходит из колеса, значит, возиться с ним — лишь ронять собственное достоинство. Но кроме достоинства, в глазах Скарлетт, из-за этой игрушки Гомер потерял и сон: уже в три-четыре утра он мог выбраться из постели и взяться за свое, наполняя предрассветную темень квартиры шорохами, стуками и грюками (когда он поддевал колесо головой и оно, перекатившись, хлопалось другим боком об пол). Вместе с Гомером не спала и я, но отобрать у него беспокойную игрушку рука не поднималась: «У нас одна комната, — твердила я себе, — и Гомер один; игрушка у него тоже одна».

Студия обходилась недешево, больше, чем я могла себе позволить истратить, не испытывая угрызений совести, зато расположение окупалось с лихвой. Мало того что я жила в одном квартале от работы, все линии метро стекались к южной оконечности Манхэттена, прямо к моему порогу. Если я направлялась в верхний Ист-Сайд, или верхний Уэст-Сайд, или куда-нибудь посередине, всюду я могла поспеть за каких-нибудь двадцать минут, быстрее, чем любой из моих знакомых, которые жили дальше от центра и теоретически должны были успевать туда раньше меня. И, конечно же, где бы я ни находилась, я всегда знала дорогу домой, ориентируясь по башням ВТЦ. В городе, где я выросла, мне был знаком каждый уголок, и мне даже в голову не приходило пользоваться картой. Заблудиться на Манхэттене проще простого, но мне было довольно одного взгляда на абрис небес, и я уже знала, где мой дом. Этот способ действовал даже в таких «головоломных» районах, как Соффо и Уэст-виллидж, где улицы были не пронумерованы, а носили названия, тем самым запутывая неискушенного путника до полной беспомощности.

Из тех, с кем я сблизилась в Нью-Йорке, больше всего времени я проводила в компании Андреа и Стива, ее бывшего бойфренда, а ныне — официального жениха. Они ввели меня в круг своих друзей. А спустя месяц после переезда я даже слетала в Майами, приурочив полет ко дню рождения Тони, во многом благодаря тому, что Андреа познакомила меня с Гарретом, своим, как она выразилась, «петситтером», то есть «сиделкой для питомцев». Это слово я впервые услышала в Нью-Йорке, поскольку в Майами, если я куда-то уезжала, за кошками присматривали родители или я просила кого-нибудь из друзей, кого уже знал Гомер и кто жил неподалеку и мог без труда заскочить к нам раз на дню. Но жизнь на Манхэттене таких кратких визитов не предусматривала, поэтому, поборов изначальные опасения перед отъездом, я решила довериться профессионалу.

Гаррет заехал к нам накануне моего отъезда, и мы провели полный ритуал знакомства, давая Гомеру скрепить наше рукопожатие нюхом. Кроме кошек, я оставила Гаррету подробные инструкции. Двери и окна должны быть закрыты постоянно, миски с едой и водой должны быть расставлены подальше, чтобы у Гомера не возникало искушения перебрасывать кусочки из одной миски в другую, и так далее. Тут я ничего не могла с собой поделать: привычка переживать из-за Гомера (гораздо больше, чем из-за Скарлетт или Вашти) настолько укоренилась во мне, что стала перерастать в привычку переживать без повода. Мне не хотелось выглядеть в глазах Гаррета более привередливой, чем прочие его клиенты, хотя, скорее всего, так оно и было, но он, кажется, обладал безграничным терпением, а кроме того, они с Гомером, похоже, сразу нашли общий язык.

— Мы с тобой поладим, да, Гомер? — спросил Гаррет, а в ответ кот принес ему своего плюшевого червячка и положил у ног, что являлось знаком наивысшего расположения.

Из Майами я звонила Гаррету каждый день; в свою очередь, он оставлял для меня на кухонной стойке небольшие отчеты о том, что происходило во время его визита. Отчеты были приблизительно такие:

«День первый: поменял корм, воду и песок. Тот парень, который серый, забился под кровать. Белый обрадовался моему приходу. Полчаса с Гомером “морили червячка”».

«День второй: поменял корм, воду, песок. Серый забился под кровать. Белый все время макал лапку в миску, едва я налил свежей воды. Гомер забрался в шкаф и скинул банку с тунцом на пол. Скормил ее всем. Надеюсь, все обойдется».

По возвращении я прикрепила его записки магнитиками на холодильник, и они висели там еще несколько месяцев. Глядя на них, я чувствовала себя мамой, которая получила первые письменные отчеты школьных учителей, где с забавной педантичностью рассказывалось, кто и как себя вел, кто с кем и чем делился, кто играл хорошо, а кто — плохо, и, хотя за долгие годы я наслушалась немало устных заверений, мне отчего-то было лестно иметь документальное свидетельство: не я одна полагала, что Гомер неотразим.