Одиссея Гомера

Едва я опустошила банку корма в миску, у которой полукругом уже выстроились три изголодавшиеся, пускающие слюни кошки, как раздался чудовищной силы приглушенный рокот. Он ощущался подобно звуку динамика с включенными на полную мощность басами. Здание вздрогнуло, и я выплеснула какую-то часть корма из миски на пол. Скарлетт и Вашти метнулись под кровать, будто кто-то невидимый рванул цепь, которая и затащила их туда. Гомер, щетинясь, выгнул спину и встал передо мной, фыркая носом и прядая ушами: какой бы ни была угроза, он зашипел на нее, гневно предупреждая: «Держись подальше, держись подальше от нас», — означало его шипение.

— Все хорошо, мой мальчик, — сказала я, почесывая его спинку. — То был всего лишь выхлоп автомобиля. Тебе не от чего защищать свою маму.

Но Гомер был встревожен: шерсть — дыбом, уши — торчком, по непонятной для меня причине он был просто вне себя от беспокойства. Кот заметался от одного угла к другому, водя ушами, как локаторами, словно часовой, поставленный на посту. То и дело Гомер подбегал ко мне, продолжая шипеть. Скарлетт и Вашти были не то что встревожены, а просто напуганы — настолько, что и уса не казали из-под кровати. К тому времени, когда я выманила их из убежища, часы показывали уже две минуты десятого. Выходит, впервые с начала моей работы в Нью-Йорке я все-таки опаздывала, причем на несколько минут.

Я уже стояла у выхода, с сумочкой через плечо, когда раздался еще один глухой «бу-у-у-м», от которого — даже я это почувствовала — пошатнулся весь дом. Теперь успокоить кошек было невозможно. Я жила в угловой квартире, окна которой выходили на север и на восток; Гомер взлетел на подоконник самого крайнего к западу из северных окон и зашипел так, как, должно быть, шипят его дикие собратья.

Вокруг моего дома шло непрерывное движение и вечно велись строительные работы. Из-за того, что улица, окруженная, словно каньон, многоэтажками, была очень узкой, случайные звуки отдавались эхом и усиливались, как будто в рупоре, и казались громче, чем были на самом деле, даже на моем тридцать первом этаже. Поэтому если на тот момент меня что-то и взволновало, то это было необъяснимое поведение моих кошек. Мне очень не хотелось покидать их в таком состоянии, но что я могла поделать? Не могла же я позвонить начальнику и сказать, что возьму отгул на полдня лишь потому, что мои кошки сегодня не в духе. Я захлопнула за собой дверь, когда Гомер продолжал шипеть на подоконнике, а Вашти и Скарлетт все так же не казали носа из-под кровати.

В фойе моего дома все было тихо; я оставила три пары брюк в приемном пункте местной химчистки. Том, консьерж нашего дома, всегда радушно прощался со мной, но сегодня он висел на телефоне, разговаривая с кем-то тихим, взволнованным шепотом. Лицо его выражало тревогу, и, проходя мимо, я только махнула ему рукой, таким образом выражая мимолетное сочувствие. Том был хорошим человеком, и я могла лишь надеяться, что тот, с кем бы он там ни говорил, не сообщал ему плохих новостей.

На улице около дома было все так же людно, как и тогда, когда я выбегала за кошачьей едой. Люди были везде. Они стояли на тротуаре, в дверях и даже посреди дороги. Но теперь улица не была жужжащим ульем в час пик, как это было всего лишь час назад. Люди стояли совершенно неподвижно. Никто не говорил. Никто не шевелился. Они напоминали восковые фигуры из музея, что вдруг ожили, вышли на улицу, а потом внезапно решили замереть в тех же позах, в которых стояли в музее. Слышался лишь один звук, звук пожарных сирен, сливающийся в один, словно они вели между собой негласный спор, кто быстрее и громче возвестит о себе осеннему чистому небу. Из-за этой замершей тишины и внезапного покоя на улице Манхэттена, в сердце финансового района, в самый разгар часа пик, я впервые за день — даже еще не зная причины — вдруг почувствовала, как ко мне подбирается ужас. Все люди смотрели в одну сторону — прямо на запад. Даже не отдавая себе отчета, я тоже повернула голову в ту сторону.

Всемирный торговый центр был в огне.

В голубом утреннем небе башни отчетливо вырисовывались, возвышаясь над всеми домами. Они пылали. Из-за прозрачного воздуха казалось, будто они от меня едва ли не в пяти футах, а не в пяти кварталах, как это было на самом деле. Клубы черного дыма поднимались вверх, а осыпавшиеся стекла и какие-то обломки планировали вниз так изящно, словно это были осенние листья. И вдруг я увидела то, чего не могло быть. Но это было: с верхних этажей падал пылающий человек. Падал он вовсе не по изящной спирали, как стекло и обломки — он падал плашмя.

Мой желудок сжался в рвотном позыве, и меня стошнило. Хорошо хоть, рвать нечем, промелькнула мысль. Но и все вокруг, видевшие то же, что и я, кто — отвернулся, а кто-то схватился за руку или уткнулся лицом в плечо стоящего рядом. По тому, как безучастно вели себя люди, было понятно, что они даже не знакомы.