Одиссея Гомера

— Нам бы добраться до Бруклина, а там мы что-то придумаем, — в голосе Шэрон послышалось отчаяние. — Мы позвоним, найдем кого-нибудь, кто живет в твоем доме. Все обойдется.

Мы вновь повернули в сторону Бруклина. На сей раз не было уже никаких споров о том, что и как делать, когда мы доберемся до «Бруклин Мэрриотт». План был составлен без слов. Сейчас перед нами стояла только одна цель — выбраться из облака пыли и пепла, накрывшего нас за считанные минуты. Вскоре мы едва могли дышать и не видели ничего даже на шаг вперед. Мы сняли рубашки и завязали лица, чтобы хоть как-то отфильтровать воздух. В той, онемевшей от бесчувствия, части мозга, которая еще могла отстраненно думать, мелькнула мысль: как все-таки странно устроен этот мир: живешь, казалось бы, в самом технологически продвинутом городе на свете, но всего одна минута — и вот ты уже беженец из зоны военных действий, бредешь пешком, среди таких же, как ты, спасая свою жизнь.

К тому часу, как мы добрались до дальней стороны моста, наши кожа и волосы были серыми от пепла, а мы все так же шли и шли сквозь тучу. Мы преодолели уже не одну милю. Ритм шагов отзывался в моей голове. Мои кошки. Мои кошки. Мои кошки мои кошки мои кошки… Где-то в Бруклине — к тому моменту я уже не понимала, где мы находимся, — у какого-то гаража стоял механик и выдавал проходящим мимо людям респираторы. Мы кивками поблагодарили его — горло жгло от дыма, обрекая нас на бессловесность.

Наконец мы зашли так далеко, что Шэрон махнула рукой на гостиницу и предложила двигаться в сторону ее дома на Бей-ридж, что находился в десяти милях от места работы, но куда мы почти что пришли.

— Побудешь у меня, — сказала она.

Я была благодарна, но благодарна скорее умозрительно, нежели эмоционально. Я знала, что Шэрон делает доброе дело; куда бы я пошла и где бы ночевала, если бы не она? Но мне было уже все равно. Какая разница, где спать и куда идти, когда единственное, что было для меня важно — это как вернуться назад.

Еще я хотела позвонить маме и сказать, что я в порядке, и дозвониться хоть кому-нибудь в том доме, где я жила, но мобильники молчали.

— Моя мама работает недалеко от дома, там есть проводная связь. Можно попробовать позвонить оттуда, — сказала Шэрон.

Было почти два часа дня, судя по часам Шэрон, когда мы добрались до Бей-ридж. Мы шли около пяти часов. За это время мы забрели далеко от Манхэттена и уже стали привлекать удивленные взгляды своим нелепым видом. Улицы здесь были широкие и опрятные, опрятными выглядели и люди. Про себя я отметила и этот порядок, и удивленные взгляды, но внутри у меня ничего не отозвалось — все было так, будто едешь на заднем сиденье кэба, зная, что не имеешь никакого отношения к тому, что происходит за окном.

С той же отстраненностью я наблюдала за тем, как мать Шэрон заключила ее в объятия и всплакнула у нее на плече, когда мы нагрянули к ней в офис. Другая женщина благоразумно провела меня вглубь офиса.

— Там есть ванная комната, если хочешь — можешь умыться, — с сочувствием сказала она.

На мне была футболка, капри и сандалии, но пепел настолько спеленал меня, что понять, где заканчивается одна вещь и начинается другая, было почти невозможно.

Первый звонок, который я сделала, был маме, в школу.

— Спасибо тебе, Господи, наконец-то, — только и сказала секретарь, которая взяла трубку, едва раздался гудок. — Твоя мама в учительской. С ней кто-то из учителей, сейчас я скажу, что ты звонишь.

Последовала коротенькая музыкальная заставка, которая, путая все мои мысли, заставила меня задуматься об одном — зачем вообще нужна такая никчемная вещь, как музыкальная заставка. Потом трубку взяла заплаканная мама. Слезы душили ее так, что она не могла толком ни говорить, ни дышать. Она даже не рыдала, а лишь протяжно всхлипывала в трубку, словно уже выплакала все слезы и на то, чтобы говорить, у нее просто не оставалось сил.

За весь этот день я не пролила ни слезинки и плакать не собиралась. Если бы я расплакалась, я бы сломалась, а мне нужно было держать себя в руках. Но все невыплаканные слезы вдруг подступили к горлу, и я беспомощно повторяла: «Мамочка, не плачь. Я в порядке, я в порядке. Не плачь, мамочка».

Одна из учительниц, видимо, стоявшая рядом, перехватила трубку.

— Скажи мне, где ты остановилась, — попросила она. — Я все ей передам.

Я сказала, что пока побуду у своей подруги, Шэрон, чуть позже перезвоню и скажу номер. Повесив трубку, я попыталась дозвониться консьержу, работавшему в моем доме. Ответа не было. Я попыталась дозвониться в какую-нибудь из квартир напрямую или на мобильный телефон хоть кого-нибудь из известных мне жильцов. Трубку никто не брал, мобильные телефоны молчали. Единственная моя надежда, что в конце концов кто-нибудь отзовется и скажет: «О господи, и ты ради этого звонила? Переживать вовсе не о чем. У нас все в полном порядке», — растаяла без следа.

«Разбитые окна, — вновь подумала я. — Разбитые окна и слепой кот».