Одиссея Гомера

Последнее, что ветеринар попросил меня сделать, — это оттянуть Гомеру кожу на шее, как раз над лопатками. Я проделала этот странный тест и сообщила, что кожа практически сразу вернулась в свое нормальное положение, хотя и была не слишком эластичной.

— Это означает, что он еще не обезвожен, — сказал ветеринар. — Если бы кожа не вернулась в прежнее состояние, я бы велел вам привезти его сейчас же, и мы бы поставили ему капельницу. На сегодня он в порядке, но завтра первым делом несите его ко мне. Коту, который долго не ест, угрожает цирроз печени.

Лоренс вернулся с работы домой с нарезанной индейкой, банкой тунца и копченым лососем — излюбленными лакомствами Гомера, но тот был одинаково безразличен ко всему. Шорох целлофана на распечатываемой индейке или скрежет открываемой банки с тунцом не повлек за собой знакомое «цок-цок-цок» шажков Гомера, который спешит в холл, на ужин. Скарлетт и Вашти, дрожа от нетерпения, гурьбой ринулись за мной в третью спаленку — за своей долей.

Учуяв запах деликатесов, Скарлетт даже вскарабкалась на кровать и поглядела на Гомера с подозрением. Тот на запах не реагировал.

«И ты не собираешься мне мешать? — казалось, спрашивала она. — Это какая-то уловка, не иначе!»

Гомер всегда рвался к индейке с тунцом первым, по пути к желаемому лакомству бессовестно расталкивая остальных, с тем восторгом и напором, который Скарлетт находила неприемлемым.

Но сейчас Гомер и усом не повел. Если бы не его — едва слышное — дыхание, я бы и не знала, жив он или мертв.

В ту ночь я спала вместе с Гомером в третьей спальне — хотя слово «спала» здесь неуместно, потому что бóльшую часть ночи я бодрствовала. Я лежала на кровати, а Гомер прижимался к моей груди, как будто не мог согреться, несмотря на то что была середина июля. Я прислонилась щекой к его голове, обняла его и прошептала:

— Ты поправишься, малыш. Вот увидишь. Завтра доктор сделает так, чтоб ты почувствовал себя лучше.

Гомер не сопротивлялся, когда я засовывала его в корзинку для переноски, хотя я все бы отдала, чтобы было иначе. Он всегда был маленьким котиком, но сегодня выглядел неестественно тощим. Укладывая его в корзинку, я чувствовала, как выпирает его позвоночник. Впервые я была чуть ли не благодарна за то, что у Гомера нет глаз — я не уверена, что выдержала бы его страдальческий взгляд.

— Хороший мальчик, — бормотала я, застегивая корзинку.

Я продолжала разговаривать с ним и в машине по пути к ветеринару.

— Хороший котик. Хороший мальчик.

Мы с ветеринаром немного повздорили: он настаивал, чтобы я побыла в приемной, пока он будет осматривать Гомера, я наотрез отказывалась. Если бы это была Скарлетт или Вашти, я, возможно, и уступила бы, но Гомер — Гомер! — больной и несчастный, ужасно испугается, если оставить его в незнакомом месте со странными людьми.

Он не увидит их лиц и не сможет понять, что с ним происходит. Он не поймет, почему я его бросила. Я не могла оставить Гомера — если кто-то и будет придерживать его, пока ветеринар проводит осмотр, то это я.

Гомер был тревожно вял последние два дня, но на смотровом столе внезапно ожил. Он никогда не был спокойным пациентом (ну какое животное любит кабинет ветеринара?), но я ни разу — даже когда к нам вломился грабитель — не слышала, чтобы мой кот рычал и шипел с такой злобой, с какой он рычал и шипел, пока ветеринар крутил его так и эдак, собирал образцы и ощупывал пальцами и различными инструментами на предмет шишек, нарывов или непроходимостей. Я стояла с другой стороны стола, крепко держа Гомера за загривок.

— Хороший мальчик, — успокаивала я его, почесывая пальцами у него за ушками. Мне казалось, что если что-то и способно успокоить Гомера, то это звук моего голоса. — Ты ведь мой храбрый маленький мальчик, ты держишься молодцом. Мамочка здесь, с тобой, и скоро все закончится.

Ветеринар объявил, что сейчас будет брать мочу. Мне было интересно, как он собирается это сделать, ведь не так-то просто уговорить кота пописать в чашку. Я увидела гигантскую иглу, и врач перевернул Гомера на спину. Кажется, идея заключалась в том, чтобы взять мочу непосредственно из мочевого пузыря.

Гомер изо всех сил сопротивлялся переворачиванию на спину, и та сила, с которой он это делал, заставляла меня удивляться — он два дня почти не ел и весил сейчас скорее два фунта, чем три. Когда врач попытался ввести иглу, Гомер закричал.

Он не стонал, не визжал и не рычал — он кричал. Звук, который я запомнила на всю жизнь, до сих пор иногда преследует меня в снах: крик боли и страха, почти человеческий. Ветеринар пытался что-то сказать мне, но я не слышала. Единственное, что я слышала, это крик Гомера. Его передняя лапка поднялась в воздух, и он замахнулся на меня — на меня! — промазав когтями мимо моей щеки всего на пару дюймов.

Я, должно быть, очень побледнела от испуга, потому что ветеринар строго сказал:

— Сейчас я заберу его в другую комнату, пара санитаров мне поможет. Ждите в приемной.

Потом, уже куда мягче, он добавил:

— Постарайтесь не слишком беспокоиться. Мы не сделаем ему больно.