Одиссея капитана Балка. Дилогия (СИ)

Таково мое условие: никто и никогда кроме нас двоих не должен знать, о чем мы договариваемся. Если только мы с тобой вместе не решим поставить кого-либо в курс определенных вопросов. Только так, и не иначе. Никаких театральных пассажей перед толпой. Никакой бравады или намеков в самом узком и даже семейном кругу. Никаких сиюминутных телеграфных обсуждений. Это — ТАЙНА. И таковой должна оставаться.

— Ники. Я положительно не узнаю тебя. Что с тобой сделалось за эти несколько месяцев?

— Я не смог предотвратить войну. Но было и еще кое-что. Я объясню. Но позже. А сейчас: ты согласен?

— Да. Я принимаю твое условие, брат. Я согласен…

— Вилли. Не сочти меня нудным: Слово Императора и Короля?

— Согласен. СЛОВО ИМПЕРАТОРА И КОРОЛЯ!

— Вот и славно. И не смотри на меня так, словно только что проиграл мне битву при Садовой.

— Нет! Братец, это просто неслыханно!!!

— А об этом никто и не услышит. Я даже специально приказал убрать часового от кормового флага. Пойдем же. Очень кушать хочется…

* * *

— Итак, дорогой мой Вилли, если десерт тебя устроил, давай перебираться в кресла или на диван, и я расскажу тебе о том, что мне пришлось пережить и передумать за эти несколько месяцев нашей разлуки. И что, собственно говоря, я хочу тебе предложить. Нет. Вернее, даже не так: хочу не предложить, а напомнить тебе об одном твоем же давнем предложении, которое сегодня готов с благодарностью ответственно обсудить.

— Хм… Ники, — Вильгельм бесцеремонно прервал кузена, не успев даже дожевать кусок запеченной оленины, которым вознамерился закушать последнее из пирожных, — Перестань, пожалуйста, распинаться передо мной как перед своим Госсоветом. Давай так — к делу, так к делу. Но бутылочку и рюмки мы берем с собой. Да еще вот эту тарелочку… Не возражаешь?

Кстати, уж если ты столь категорически настаиваешь на секретности, я попозже покажу тебе один документ. Только тебе. Над ним я провел не одну бессонную ночь. Но прости, ты ведь начал говорить о каком-то моем предложении?

По ходу ужина кайзер успел несколько успокоиться, поскольку задача подведения Николая к мысли о военном союзе отпала сама собой — царь сам говорил о том же. Но, что интересно, говорил пока явно от себя, не цепляясь за инструкции Ламсдорфа и, как будто, совсем не страшась извечного антигерманизма Анничкова дворца.

Значит, вопрос только в том, сколь точно Бюлов с Гольштейном попали в цель, составляя проект договора. Во всяком случае, ту правку, которую он собственноручно внес в подготовленный ими исходник, Вильгельм считал необходимой — ограничивая действие договора только границами Европы, можно было не опасаться за судьбу турок и не плодить себе врагов в САСШ и Японии: неизвестно же еще, чем там все у русских закончится. Но пусть хоть так, пусть в усеченном виде, — только бы он подписал! Только бы удалось вбить первый клинышек между Петербургом и Парижем!

— Тебе разве откажешь, Вилли? Сам ведь возьмешь, что понравилось.

— Ха! Ты же меня знаешь! — Вильгельм довольно расхохотался, чуть не вывалив по пути на ковер содержимое тарелки с закусками, — Ну, так что ты, мой дорогой, мне намерен припомнить? Я весьма заинтригован…

— Хорошо ли ты помнишь, Вили, тот день, когда предлагал моему отцу раздел Европы? И в ответ он не просто жестоко высмеял тебя, но и бестактно допустил огласку этого факта…

— Ники… Зачем? Зачем ты об этом? — по виду Вильгельма нельзя было сразу понять, куда сейчас вывернет его холеричная натура — на обиду и крик, или на депрессивную прострацию. Очевидным было лишь то, что память о той давней бестактности Александра III с того самого дня сидела болезненной занозой в его уязвленной гордыне, и неожиданное «наступление на любимый мозоль» мгновенно вытащило все эти тягостные переживания из потаенного уголка души, где они до этого прятались, — Мне слишком больно об этом вспоминать. Ведь он тогда не только…

— Вилли, постой. Я напоминаю тебе об этом лишь с одной единственной целью, — Николай встал, пристально глядя в глаза Вильгельму, — Я, не только как давний друг и родственник, но как Государь и Самодержец Всероссийский, приношу тебе, Императору Германскому и Прусскому королю глубочайшие и искренние извинения за сказанное тебе тогда Императором Александром Александровичем. И прошу тебя о прощении за то, что не сделал этого ранее и публично. Но огласка этого факта…

— Ники! — Вильгельм резко вскочил, и вплотную подойдя к Николаю, положил правую руку ему на плечо. В глазах кайзера стояли слезы, — О, брат мой! Наконец-то. Свершилось правосудие божие! Я уже начинал думать, что никогда не услышу этого от тебя. Ники… ну, почему ты молчишь?

— Я прощен, брат мой? Между нашими Домами больше нет скрытых обид?

— Боже мой, конечно же! Но… Ники, сто чертей мне в печенку, какой ты, все-таки, неисправимый формалист! И, конечно, мы не будем никому говорить об этом, в свете того, ЧТО мы сегодня обсуждаем. Я вполне тебя понимаю.