Одна неделя в июне. Своя земля

Ламаш понял, что означал вызов на бюро. Лишь одна цифра в сводке, как чернильное пятно на чистом листе, нарушала благополучие в колхозных делах, — недосев тридцати гектаров, тех самых тридцати гектаров, на которые колхозу увеличили план сева свеклы. Владимир Кузьмич протестовал, убеждал, доказывал, что у него все расписано и рассчитано, и не только тридцати, но и пяти гектаров не найти, иначе все пойдет кувырком и поля севооборота вновь придется перекраивать — в который уже раз, — и ничего, кроме путаницы и неразберихи, не получится. К тому же колхоз самостоятелен в выборе, так позвольте поступать, как выгоднее и полезнее. Ему веско посоветовали не спорить, — его соседу, Климову, сократили площадь под свеклой на семьдесят гектаров, однако районный план не может быть нарушен, никто не позволит такого самоуправства, и эти гектары распределили по другим колхозам, а если ему подбросили побольше, так у него и рабочих рук больше. И получилось так, что эти тридцать гектаров как бы вошли в план и в то же время не вошли, ни в одном поле не нашлось им места. Из-за них-то, теперь это ясно, и вызвали на бюро. Все это надо объяснить. Обстоятельства вынудили сделать так, а не иначе.

Ламаш обвел взглядом членов бюро и инстинктивно почувствовал, что все уже предрешено. Его слушают, не перебивая, но и без любопытства, как давно напетый мотивчик, — кто бессознательно водит карандашом по листку бумаги, кто читает что-то отпечатанное на пишущей машинке или же смотрит куда-то в сторону, то ли на слегка колышущуюся штору, то ли на давно известную карту района на стене. Один редактор районной газеты Ермилов, подперев рукой взлохмаченную голову, уставился на Владимира Кузьмича участливо, иногда как бы подтверждая кивком головы: да-да, это так, иначе и быть не могло. Крупные морщины на лбу и у рта сделали его мясистое лицо добрым и печальным, и это отзывается в Ламаше внезапной неприязнью — убери панихидные глаза, ими только нагоняешь беспокойство.

— Ну, конечно же, товарищ Ламаш не мог выкроить участка, — усмехнулась Гуляева, председатель райисполкома, едва Владимир Кузьмич замолчал. — Прикрылся севооборотом.

Она брезгливо морщится на усеянный цифирной вязью большой лист бумаги, который лежит на столе между ее бледных и тонких рук. Гуляева давно догадывается, что председатель «Зари мира» — человек своевластный, с какой-то непонятной чудинкой, недоверчив, словно ему недостаточно чужого опыта и все нужно проверить самому, отсортировать собственным навыком, тугодум, да и только. Мало кто замечает это, но вот наконец-то его своевольство выперло наружу, теперь всем видно, каков он. Крепко, очень крепко надо поправить председателя, заставить считаться с районным руководством. Эти мысли можно прочитать на ее выразительном белом-белом лице, слегка отекшем от бессонницы и недостатка воздуха, в ее темных прекрасных глазах, обычно вспыхивающих мимолетным огоньком, а сейчас застланных гневом. Она много лет работает председателем райисполкома, однако за все эти годы не выработала в себе способности скрывать свои мысли и чувства, и все, что волнует ее, радует или огорчает, мгновенно отражается в лице и в глазах.

Протасов, прищурившись, смотрит на громоздкий чернильный прибор из розового стекла на своем столе и с любопытством следит, как на его гранях наплывают друг на друга розовое и зеленое, лишь только ветерок колыхнет штору, и это напоминает ему закат на реке. Но он весь внимание, ничто не ускользает от него. После раздумья он пришел к заключению, что Ламаш действует не лучшим образом. Ему понятно состояние председателя, — не легко Владимиру Кузьмичу защитить себя, он растерялся, не говорит — мямлит. Но встряска ему полезна, у него есть характер — выдержит, не слиняет.

— Прошу, Галина Порфирьевна, — сказал он и, придвинув к себе бумаги, углубился в них, словно то, что скажет сейчас Гуляева, известно ему и он может не слушать.

Владимир Кузьмич тоже догадывается, о чем будет говорить Гуляева. Она, конечно, скажет, что председатель и агроном могли бы найти, в каком поле посеять эти тридцать гектаров, не такая уж неразрешимая задача, но не сделали этого, потому что Ламаш зазнался, он, видите ли, уверен, что лучше понимает интересы колхоза, а его помощники заодно с ним; да это и понятно: меньше работы — меньше заботы. Владимиру Кузьмичу немного жаль Гуляеву, — она тимирязевка, агроном с большим стажем, много лет работала в совхозах, он преклоняется перед ее знаниями и авторитетом, но она связана своим положением. По собственному опыту она знает, как трудно взять да и сразу переиначить все, что было рассчитано, проверено, слажено, но ей сейчас, как председателю райисполкома, придется говорить не то, что она знает и думает, как агроном.

Однако он услышал не то, чего ожидал.