Одна ночь

И усевшись, наконец, потому что ноги заболели от бесконечной ходьбы взад и вперед, он погрузился в дальнейшее развитие своих планов, на каждом шагу пожимая плечами и с улыбкою спрашивая самого себя: «Отчего же нет? Чем я хуже других?»

Бедное чудовище! Никогда еще мечты любви не рождались в более уродливой голове; никогда еще майская ночь не шептала свою опасную сказку более отвратительному созданию!..

Может быть, если бы кто-нибудь принес зеркало и поставил его внезапно перед профессором, его счастливая уверенность пропала бы, но зеркала в комнате не было, сам же он, увлеченный блестящими проектами, забыл про свою наружность или не отдавал себе отчета в том, до какой степени она ужасна. По крайней мере, ложась спать в пять часов утра, он чувствовал себя спокойным, уверенным, счастливым, и его смущала только забота о том, как бы поделикатнее сделать предложение.

Впрочем, мысль его часто перескакивала через эту скучную процедуру и начинала рисовать все прелести обладания молодою, обворожительной девушкой.

Да, как это ни странно, профессор Хребтов вдруг научился мечтать и мечтал, глядя на яркий четырехугольник солнечного света на полу около постели до тех пор, пока не заснул сладким, крепким сном.

Через несколько часов, когда солнечное пятно, постепенно перебираясь от стула с ворохом смятого платья к паре стоптанных туфель и от туфель к постели с грубым, несвежим бельем, дошло наконец до лица Хребтова, он проснулся и сразу соскочил с кровати, как человек, которого и во сне не покидало волнение.

Сначала бессмысленно оглядывался кругом, потом припомнил, что ему предстоит сделать сегодня предложение, и при этой мысли сразу сел обратно на постель.

Как он ни расхрабрился накануне, все же задуманное дело показалось ему теперь чрезвычайно трудным.

Понадобилось по крайней мере пять минут размышления, прежде чем он махнул рукою и, сказав: «Все равно, надо это кончить!» – начал одеваться.

Одевался, разумеется, не как-нибудь, а с особым старанием. Почистил пиджак, приказал вычистить сапоги, скрепя сердце заглянул в зеркало и нашел, что его обычная прическа – пряди растрепанных волос на полуобнаженном черепе – нехороша, облил голову водой и тщательно пригладил все космы.

Получилось еще хуже – голова выглядела как облизанная. Он попытался опять взлохматить волосы, но, смоченные, они висели какими-то нелепыми косицами.

Профессор окончательно растерялся и почувствовал себя глубоко беспомощным.

Ведь не ждать же, пока волосы высохнут?..

По счастию, другие принадлежности туалета отвлекли его внимание, так что он совершенно забыл о прическе.

Его единственный пиджак был уже довольно поношен. На нем не хватало целого ряда пуговиц. Галстух был черный, вытертый по краям, что, пожалуй, не подходило для жениха.

Сначала профессор думал поехать в город и там одеться заново, потом решил, что такая отсрочка была бы невыносимой, закончил туалет как попало и отправился в путь.

Незачем описывать, что он пережил по дороге. Каждому известно по собственному опыту это состояние, когда время тянется с убийственною медленностью, когда расстояние от одной улицы до другой превращается в бесконечно длинную дорогу, когда человек в течение одной минуты десять раз жалеет, что живет на свете.

Никакая дисциплина воли не может побороть такое волнение. Хребтов дрожал с головы до ног, стоя перед знакомою дверью. По спине пробегал мороз, он задыхался, хотя пробежал всего десяток ступеней.

Дверь открылась. Толстая баба в платке – типичная прислуга небогатых московских домов, – с удивлением поглядела на раннего посетителя.

– Барышня дома?

– Дома. Собирается в консерваторию. А что это вы, барин, такой бледный? Иль что случилось?

Хребтов даже не обратил внимания на последний вопрос. Он близко подошел к бабе, говоря самым убедительным тоном, на какой был способен:

– Скажи барышне, что я непременно хочу поговорить с нею наедине. Понимаешь, непременно наедине. Скажи, что очень важное дело.

Прислуга, заинтересованная до глубины своей сплетнической души, побоялась расспрашивать и зашлепала туфлями, отправляясь с докладом. Хребтов же прошел в гостиную.

Знакомый вид этой комнаты вдруг поразил его, как будто, носясь в мире грез, он встретил уголок привычной, прозаической действительности. Вчерашний день, кажущийся таким далеким вследствие бессонной ночи, припоминался ему при взгляде на подробности обстановки.

Вот на этом кресле он сидел вчера, и все кругом было так просто, обыденно, жизнь текла такой славной, мирной колеей.

«Господи, и зачем это я?..» – думает он испуганно, но в то же время чувствует, что возврата нет, что уже и сам он не может изменить принятого намерения, что сейчас, здесь, все должно решиться. Это необходимо; это неизбежно!

Бессонная ночь, мечты, расчеты, соображения – все это уплыло в даль, словно стерлось и потускнело. Осталось только принятое решение, которое как внешняя сила управляет им, потому что он слишком взволнован, слишком растерялся, чтобы изменить его или принять новое.